От Мирддина плеснуло протестом.

У него был ответ, но его ответ звучал не так. Он был про принятие своей смерти. Не чужой.

«Нимуэ. Нинева. Ниниэн. Ниниана… Я хочу, чтобы ты была. Чтобы ты длилась, чтобы продолжалась, чтобы продолжала быть. Знать тебя, узнавать тебя заново, снова и снова. Встать рядом с тобой перед Единым и гордиться — пройденным путем, правотой и неправотой, горем и радостью, потому что их нельзя разорвать. Ниниан. Вивиэн. Вивьен. Вивиана…»

Он изо всех сил старался перелить в нее человеческое — свою жажду жизни, свою надежду, свою отчаянность, свое существование на качелях между смертностью и бессмертием. Свое несогласие ни на что, кроме вечности. Нимуэ понимала, что он хочет сказать, но она была дану. Для нее между жизнью и смертью не было пропасти. Не было противоречия. Когда мир закончится — он закончится. Будет она существовать дальше или не будет, какой приговор вынесет Единый или не вынесет — это не имело значения. Каждый миг был конечным, кратким и драгоценным, обрывающимся навсегда, тут же сменяющимся новым — короче вдоха, короче выдоха. Этого было достаточно там, на озере, где все ее народы, ее муравьи и пчелы, ее деревья и травы, ее медведи и волки, ее соколы, лисы, щуки и карпы вели вечную войну за существование под солнцем, проливая свою воду, окрашенную зеленым и алым — и она проливалась вместе с ней, уходя в землю, и снова поднимаясь из нее — новой порослью, ручьями из-под земли, туманом над озерной водой. Этого было достаточно и сейчас.

сердце мое

никто не излечит тебя от смерти.

не встанет между тобой и твоим выбором,

между тобой и твоей сутью.

сердце мое,

никто не встанет между тобой и огнем,

потому что это путь от руды до металла,

путь, который должен быть пройден,

красная река

у зеленого холма эйлдон.

протяни руку,

сорви яблоко,

почувствуй его тяжесть,

его цвет, его аромат,

посмотри, как мешаются в кроне

цветы, плоды и листья,

приложи к щеке,

вдохни запах,

к добру ли,

к худу,

выбор твой уже сделан.

куда приведет

дорога через холмы,

что останется,

когда пройдут багровые волны,

увидишь ли ты,

как кровь становится светом,

будет ли кто-нибудь

в этом рядом с тобой —

я не знаю, сердце мое.

не знаю,

не знаю.

— Ты не веришь в золотой век, — наконец, вслух сказал Мирддин.

Это была такая человеческая формулировка, что Нимуэ пришлось спрятать улыбку.

— Это важно?

— Нет. Потому что я все равно найду тебя… радость моя… в небесном царстве. А до той поры… у нас бездна времени.

Двойное присутствие развернуло память Пустошей в пустынный берег. В шаге плескалось море. Мирддин дремал на песке, и его сон покрывал маревом цепочку каменных стражей, протянувшуюся, сколько хватало глаз. Огромные изваяния — гиганты с орлиными головами, застывшие, подавшись вперед, как бегуны на старте. Вечно смотрящие в сторону Атлантиды, сокрытой за горизонтом, но еще не сокрытой под волнами.

Великое море. Когда Нимуэ бывала здесь одна, она не находила изваяний — только сушу и море. Присутствие Мирддина превратило пейзаж в границу.

Нимуэ вгляделась. Он сам был похож на кого-то из стражей. Пустоши были миром воли, памяти и представлений, переходной зоной от Срединных земель к глубинам Аннуина, примыкавшим к миру людей через сны и видения. Мирддин мог быть соколом или мог быть ветром, но в конечном итоге он всегда отливался в человека, как сейчас — длинноногого, длиннорукого, поджарого, бронзового от закатного отблеска. Сон смягчил его черты, как смягчил очертания изваяний. Самый уголок рта загибался, пряча улыбку — так, будто у него есть какой-то секрет, который делает его счастливым.

Было бы Мирддину легче, если бы он родился в прошлом, в эпоху титанов, когда кровь духов и людей смешивалась чаще? Было бы ему проще, если бы он был такой не один? Или сложнее, потому что цена ошибки в то время была выше?

В лице его сейчас не было ничего от птичьей устремленности — одна успокоенность. Спал целый мир, втиснутый в человеческую оболочку, как в раковину. Нимуэ провела по его груди, расправила руку. Бледные пальцы прошли под кожу. Прямо под ее ладонью билось сердце, доверчиво и ровно. Она знала, что может сжать ладонь, и знала, что никогда этого не сделает — не потому, что поклялась. Нимуэ отняла руку и поцеловала то место, где ясней всего отдавался пульс. Мирддин во сне провел по ее плечу.

Он был очень красивый, совершенно сейчас равный самому себе, дух, отлившийся в максимально соответствующую себе форму. И все-таки, почему люди? Нимуэ попыталась представить, как Единый выбирает, кому из созданий дать бессмертную душу. Не волкам с их иерархией и обучением детенышей, не касаткам с оседлыми племенами и племенами кочевников — людям. Почему людям?

Почему в итоге только человек настолько сшивает собой небо и землю?

«Среди всех зверей человек лучше всех заточен под то, чтобы делать выбор, — это Мирддин проснулся и теперь разглядывал ее из-под полуопущенных век, будто скульптор, рассматривающий свое произведение. — Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева», — он запустил пальцы ей в волосы и провел ладонью вниз — от затылка по всему позвоночнику.

Нимуэ перевела взгляд на себя. Человеческое тело было удобный инструмент, сложный, хрупкий и точный, им можно было узнавать и коммуницировать, говорить, танцевать, любить — но Нимуэ вдруг стало страшно, что она останется в нем насовсем.

Было хорошо бывать человеком, быть человеком насовсем она была не согласна. Нимуэ вывернулась из-под его руки, вскочила и вбежала в воду.

Вода приняла ее, и Нимуэ засмеялась, рассыпаясь по всему побережью брызгами.

Больше всего Мирддину хотелось прижать Нимуэ к себе и не выпускать, никуда, никогда.

Оттого, как она текла, плавилась, принимала форму в его руках.

Для того, чтобы возникал бесконечный, зеркальный коридор смыслов, когда они дробились и отражались друг в друге.

Затем, чтобы держать, удерживать это хрупкое, невыносимое, уникальное, чтобы чувствовать, что можешь удержать, чтобы делить невыносимое бремя радости.

Потому, что он играл со вселенной по ее правилам и выиграл — был, был способ совершить невозможное, сохранить то, что нужно сохранить, за краем конца света, и его нельзя было аннулировать, не разрушив законов, по которым устроен мир. Судьба людей не может быть изменена, люди уходят путями Единого, а дану принадлежат миру и делят его участь до конца. Но они с Нимуэ были одно, смешивая дановское и человеческое в один сплав, так же, как оно было смешано в нем самом, так, что две части уже нельзя было разделить. Предсказание о небесном царстве было истинным — Мирддин в этом не сомневался — и значит, значит, если суметь выбрать правильно и быть верным этому выбору, то все будет хорошо. Настанет золотой век. В каком-то смысле, уже настал.

Мирддин почувствовал на себе взгляд — ощутимый, как солнечный луч — и открыл глаза. Нимуэ, приподнявшись на локте, водила по его груди — как водят пальцем по песку, рисуя узор — и разглядывала его с какой-то детской серьезностью.

«Почему люди? Почему не касатки, почему не волки? Почему из всех зверей именно человек получил бессмертную душу?»

«Потому что у человека лучше всех остальных получается выбирать. Только ради этого и стоит быть человеком, Нинева».

Она была белая, будто отлитая из серебра и сумерек. Мирддин провел по ее спине — просто чтобы убедиться, что она здесь. Нимуэ прижмурилась, потянулась, вскинув вверх запястья, перевела на них взгляд, будто впервые увидев, и вдруг нахмурилась, выскользнула прочь, коротко на него оглянулась — и рассыпалась морской пеной.

Мирддин вскочил.

— Ниниэн! — позвал он. — Ниниана!

В ответ неразборчиво зашипел прибой. Мирддин заставил себя успокоиться. Море не ушло, Пустоши не изменились, значит, Нимуэ какой-то своей частью еще была здесь. Если бы он остался один, зыбкий мир Пустошей отразил бы это немедленно.

Он сел у самой кромки воды, положил подбородок на колено и замер, вглядываясь в белые пенные разводы на поверхности и стараясь сравниться в неподвижности с солнечным диском, перечеркнутым чертой горизонта.

Время в Пустошах шло по-другому, так что Мирддин не мог сказать, сколько пробыл так. Волны накатывали и отбегали, осыпая его брызгами, он стряхивал капли, и продолжал смотреть в глубину. Иногда ему казалось, что он видит знакомые очертания в воде. Или нет.

Но однажды волна выплеснулась к нему