от запаха крови пьян, шагал терновник колючий;

ольха устремлялась в бой, подняв могучие ветви

и розы свои шипы к врагу простирали в гневе

Мирддин постарался сморгнуть видение.

Сколько из этого было вины, а сколько — беды, как сплелся этот клубок, где начало и где конец, могло ли все выйти по-другому — было ведомо только Единому. Но Джиневра была разумнее и гордее всех, и оттого Мирддин решил начинать с нее.

Он встал перед королевой, заслонив солнце, и она соизволила обратить на него внимание. Джиневра легкомысленно взмахнула рукой:

— А, Мерлин! Давно не виделись! — на ее лице появилось шкодливое выражение, она бросила быстрый взгляд на Ланса и выстрелила в Мирддина вишневой косточкой. Она просвистела прямо над ухом. Мирддин не шелохнулся.

— Приношу свои извинения за вторжение, Ваше Величество. Но есть вещь, которую мне следует обсудить с Вами безотлагательно.

Джиневра закатила глаза и вздохнула:

— Хорошо, излагай.

— Не здесь.

— Это что, дело государственной важности? — недовольно спросила Джиневра.

— Да, — сказал Мирддин.

Джиневру страшно взбесило, что Мерлин ее выдернул, но было у колдуна в голосе что-то такое, что ослушаться она не решилась. Дело государственной важности… чушь, с государственным делом он пошел бы к Артуру. Какого черта?

Мерлин жестом указал ей на кресло, а сам отошел к окну, отвернулся и застыл, как горгулья на соборе. Был он черный, сутулый и перекошенный, точь-в-точь карикатура в «Герольде», только это сейчас было не смешно, а жутко.

Повисла пауза. Джиневра скрестила щиколотки. Заложила ногу за ногу. Поправила прядь. Побарабанила ногтями по лаковому подлокотнику.

— Ты хотел что-то обсудить, — наконец, сказала она.

— Я хотел посоветоваться, — прохладным голосом сказал Мерлин.

Он развернулся и скрестил руки на груди.

— Не так давно сложилась следующая ситуация, — медленно произнес он. — Я был легкомыслен и самонадеян, и подошел слишком близко к человеку. Точнее, позволил человеку подойти слишком близко ко мне. И я увидел человеческую душу. Увидел разлом, разделяющий ее. Бездну, которая кричит о том, чтоб ее заполнили, и в которую можно бросить себя самое, и солнце, и звезды, и весь мир — и этого будет мало. Пропасть, которая вечно ищет себе пищи. Жажду, от которой ничто не приносит избавления, потому что все сокровища мира, брошенные в пропасть, только делают ее больше. Ничто извне, никакая любовь, никакая верность, никакая… — с усилием выговорил он, — нежность извне не способны ее заполнить. Никакие клятвы неспособны ее остановить. Я увидел это — и устрашился.

Мерлин поднял голову и взглянул на нее в упор. Зрачки у него были вертикальные.

Джиневра ощутила себя бабочкой, пойманной на булавку.

В животе встрепенулась и забилась паника.

Он знает.

Мерлин знает.

— Так посоветуй, — спросило существо напротив. — Что мне сделать, чтобы не оказываться в такой ситуации впредь?

Джиневра накрутила прядь на палец:

— Ты уверен, что не драматизируешь? — как можно небрежнее спросила она.

— Уверен, — ответил Мерлин.

Джиневра потянулась за сигаретой, чтобы выиграть время. Артур не должен знать. Артур не должен знать, что ситуация зашла дальше, чем обычная игра на публику. Она не собиралась делать Ланселота своим любовником — чушь какая! — но он принадлежал ей безраздельно, и это было… это было захватывающе. У нее никогда не было такой власти над Артуром. К лучшему, наверное…

Джиневра попыталась представить, какое лицо будет у Артура, если ему сказать, и спичка сломалась ее руках. Она вдруг поняла, что не знает, чего боится больше — оскорбить Артура-короля или ранить Артура-человека. Человек сможет ее простить. Король — никогда.

— У тебя есть какие-нибудь… доказательства, из которых ты сделал свои выводы? — наконец, спросила она, выпуская струйку дыма.

Мерлин опустил веки:

— Разве я судья, чтобы они были мне нужны? Я никого не осуждаю. Это не мое дело, это дело Единого. Но владеть информацией и не делать ничего… не всегда легко. Тяжело видеть, как кто-то идет к гибели. Тяжело видеть, как кто-то ходит… по краю нарушения клятвы. Для дану это физически невозможно. Я недостаточно хорошо разбираюсь в людях, Джиневра, и поэтому я прошу у тебя совета. Что мне делать?

Кажется, сдавать ее Мерлин не собирался.

— Ничего не делай, — сказала Джиневра. — Люди сами как-нибудь разберутся.

— Хорошо, — сказал Мерлин и чопорно поклонился. — Благодарю за рекомендацию. Ваше Величество.

Зеленый холм медленно выступал из молочного тумана. Мирддин и Нимуэ поднимались по склону. Трава, мягкая, густая, покрытая росой, была по колено. Мирддину так и не удалось определить сорт. Платоновская идея травы, «трава вообще». Сквозь стебли мелькали босые пальцы с идеально ровными белыми лунками — Нимуэ, переступая, чуть жмурилась от удовольствия. Ей всегда нравился Эйлдон. Она любила это место.

Мирддин, пожалуй, тоже. Здесь не было людей, и было приятно видеть дерево, существующее не как разрыв в общей ткани. Для разнообразия.

Видимо, он подумал это слишком громко — Нимуэ вскинула голову:

— Как тебе в Камелоте?

— Ожидаемо, — он усмехнулся краем рта. — Ничего такого, что я не предполагал. Почти.

С видениями он справлялся. Но Артур, Джиневра и Ланселот — это была задача. И он не знал, как ее решать.

Он рассказал Нимуэ о том, что видел. Дану нахмурилась, обдумывая услышанное.

— Джиневра больше не любит Артура?

— Любит, насколько я могу судить, — Мирддин поморщился. — Но… все сложно. Мне кажется, мы сделали ошибку. Помнишь, мы решили положиться на людские чувства и клятвы. На привязанность Джиневры к Артуру как фактор, обеспечивающий его безопасность в Пустошах и Аннуине. Нам не следовало это делать. — Мирддин вздохнул и сунул руки в карманы. — Джиневра советует не вмешиваться. И если бы дело касалось только мира людей — она была бы права.

— Ты считаешь, что Артур не знает, что происходит?

Мирддин сделал отрицающий жест:

— То, что Артуру льстит всеобщее обожание Джиневры, — это одно. То, насколько далеко это зашло для самой Джиневры — это другое. Я боюсь, если Артур отправится в Аннуин — Джиневра его не удержит. Не по злонамеренности, а потому, что отвлечется. И в любом случае, нельзя допустить, чтобы Артур и Ланселот одновременно совпали в Пустошах, — он передернул плечами. — Я боюсь представить, к чему это может привести. Они все тайное делают явным.

Нимуэ помолчала:

— Я не понимаю проблемы, — наконец, сказала дану. — Всегда лучше знать правду, чем не знать, и всегда лучше действовать с открытыми глазами. Почему тебе не сказать Артуру все как есть?

Мирддин покачал головой. Правда была в том, что он боялся. Он представил, как что-то говорит, и как внутри по человеку проходит трещина; разлом, которого раньше не было.

— Мне не кажется, что это хорошее решение. Слишком большое количество факторов. Непонятно, как их учитывать. — Он скривился и потер переносицу. — Да и я… слишком субъективен.

— Это решаемо, — задумчиво произнесла Нимуэ.

Вместо ответа Мирддин погладил ее по локтю. Именно поиск решения привел его на холм.

Они уже стояли на вершине, у самых корней. Неохватный ствол уходил вверх, теряясь в тумане. Огромные ветви расходились в стороны — мертвые, черные, и живые, покрытые листьями, и цветами, и плодами одновременно. Эйлдон, Великое Дерево, врата всех миров.

Мирддин прислонился лбом к стволу и попросил.

Тяжелая ветвь склонилась к нему. Восковое, глянцевое яблоко без усилия легло в ладонь.

«Спасибо», — сказал Мирддин.

«Правдивый язык», яблоко с великой яблони. Способность охранять ясность суждений; принимать то, что видишь, не вовлекаясь эмоционально. «Стой прямо, говори правду». Возможность сохранять ясную голову и действовать; возможность объективности; возможность принимать взвешенные решения. Это было правильно, это было важно, от этого зависело многое.

Мирддин покосился на Нимуэ. Она стояла на широком, вздымающемся вверх корне, приложив руку к стволу, запрокинув голову и разглядывая необъятную крону, теряющуюся в тумане. По губам бродила умиротворенная улыбка. Серый шелк, стекая по плечам, уходил в траву, не скрывая ничего.

Ясность рассудка; чувства, отделенные хрустальной стеной; выход из пространства ощущений в пространство суждений.

Не хочу. Не могу. Не сейчас.

Мирддин сунул яблоко в карман и шагнул к Нимуэ, обнимая и проводя губами по позвонку. Это было как в Кармартене, весной, когда в два движения вспарываешь белую кору на березе, и изнутри начинает выступать по капле березовый сок — прозрачный, сладковатый, прохладный.

Дану медленно и широко вздохнула, запрокидывая назад руку, проводя по его щеке и нашаривая висок.

«Ты же собирался отстраняться».

«Потом. Потом, потом, все потом».

По поводу флигеля, где обосновался Мерлин, во дворце ходили слухи один нелепей другого,