Шрифт:
Закладка:
— А я бы не радовался. Проклятое золото, от него толку чуть. Как бы хуже не было. Отказаться надо было.
— Вот ты горшок золота найди и откажись, а я на тебя посмотрю…
Они протолкались в актовый зал, где должно было проходить прощание — как всегда в университете. Открытый гроб стоял на сцене. Время от времени кто-то подходил и складывал цветы к возвышению. Сколько-то уже накопилось. Вокруг суетился распорядитель, маша руками, как регулировщик. Тельгесин подавил вздох. Ему как-то очень хорошо представилось, как профессор Виллт это бы прокомментировал.
— Займи мне место, — бросила Венсди.
Тельгесин нашел два свободных сиденья с краю у прохода.
Венсди, подрагивая косичками, поднялась по сцене, вытряхнула свернутый лист из тубуса, развернула и решительно приколола лист к колонне.
Распорядитель увидел портрет и поперхнулся. Потом покраснел, побледнел, бросил беспомощный взгляд куда-то за кулисы, вздохнул, махнул рукой и попытался сделать вид, что все в порядке вещей.
Венсди вернулась, села на место, вынула из сумки желтый блокнот и связку отточенных карандашей, сунула один за ухо, другой за отворот гольфа и принялась за свое.
— Мы собрались сегодня, в этот печальный и трагический день, чтобы проводить в последний путь безвременно ушедшего от нас профессора Виллта, — завел распорядитель.
Блокнот Венсди стремительно наполнялся человечками: человечек за кафедрой, изо рта которого тянется бесконечно длинная лента, приматывая к креслам истомленных слушателей. Человечек, который говорит, а у него растут борода и волосы, пока не погребает под собой все. Рыдающая красотка, промокающая глазки кружевным платочком. Оратор, в процессе любующийся на себя в зеркало. Дряхлый профессор, нравоучительно потрясающий клюкой.
Со сцены говорили об истоках, нравственном облике и даже читали сонеты. С подвыванием.
Тельгесин чувствовал себя все более и более неловко.
— Фарс какой-то, — пробормотал он, в очередной раз протирая стекло.
— Вот пойди и скажи как надо, — буркнула Венсди.
— Я? — растерялся Тельгесин.
— А кто, я? — зашипела она и выпихнула его в проход.
Тельгесин протолкался за кулисы и нашел распорядителя — нервного и вконец замотанного. Три минуты, сказал распорядитель. Если задержитесь — смотрите на софит, вам мигнут.
Тельгесин вышел на сцену. Он хотел найти глазами Венсди, но сцена была подсвечена, и все сливалось в одно темное пятно.
— Я плохо умею говорить. Извините. Но профессор Виллт учил нас критическому мышлению, и мне хочется сказать, что это важно. То есть, если бы люди не делали ошибок, или не сходили с ума, или не принимали неправильных решений, или не были бы жестокими… из самых лучших побуждений, может быть, то критичное мышление не было бы нужно, верно? А профессор Виллт сделал все, чтобы мы могли учиться не только на своих ошибках, но и на его ошибках тоже, и если он решил сделать из своего… — Тельгесин запнулся, — ухода учебное пособие, то это выбор, достойный уважения, и делать вид, что этого не было, будет неправильно. Ну, я так думаю, — он смутился, не слишком ли пафосно это прозвучало.
Он вдруг ощутил взгляд, тяжелый, как рука на плече. Тельгесин обернулся и увидел у другой кулисы широкоплечего человека в темном костюме, небрежно прислонившегося к колонне. Лицо у него было какое-то знакомое. Человек опустил голову, поправляя часы, и Тельгесин узнал профиль с монеты.
Король Артур.
Накатила острая волна облегчения — король Артур не пришел бы на похороны плохого человека, ведь правда? — и Тельгесину моментально стало за нее стыдно. Ну что за ребячество, в самом деле.
Софит сверху мигнул несколько раз, и Тельгесин понял, что уже какое-то время молча стоит перед всеми.
Король ободряюще ему кивнул и прошел на сцену.
Он еще ничего не сделал, но зал, до этого полнившийся шепотками и шуршанием, мгновенно затих. Это была какая-то магия.
— Всех интересует, что произошло, — сказал король. — Да, у Эмриса Виллта случился нервный срыв и он устроил в городе беспорядки. Нет, полиции не удалось его остановить. Нет, стрельба была несанкционирована и — нет, я не рубил Эмриса Виллта Экскалибуром, какие бы слухи об этом не ходили. Что касается причин смерти — вскрытие показало инсульт на фоне маниакально-депрессивного психоза. Гениальность и безумие, по крайней мере в этот раз, шли рука об руку. Смог ли бы он добиться того, что добился, будучи нормальным — на это ответа нет. — Король помолчал. — Так вышло, что я оказался свидетелем последних минут Эмриса Виллта, и вот что я могу сказать — все его действия, каковы бы они ни были, до самого конца были продиктованы интересами школы, которую он хотел создать. За это я могу ручаться. — Король посмотрел на портрет и опять повернулся в зал. — Из того, что я успел увидеть и услышать здесь — Эмрису Виллту действительно удалось чему-то научить. Я надеюсь, что вы распорядитесь его наследием разумней, чем это мог бы сделать он сам.
— Но… он же был хорошим человеком, правда? — горестно спросил из зала женский голос.
— Нет, — сказал король Артур. — Но он старался.
[2x10] великие пустоши
Когда пространство извернулось и они оказались на озере, там был обычный летний день — тихий и жаркий. По небу быстро бежало облако, и вода была зеленой от отражающихся гор. Все было как всегда, но Мирддин вдруг резко зашипел, как от боли, и начал тереть глаза основанием ладони.
Нимуэ попыталась его обнять, Мирддин взглянул на нее, лицо его исказилось, в глазах мелькнула паника, он отшатнулся и мгновенно закрылся на максимум — как в стеклянный кокон.
— Что случилось? — спросила Нимуэ.
— Это… человек во мне. Слишком много для него. Для меня. Для него. Ччерт. — Мирддин сел на землю и уставился в воздух перед собой. По его лицу бежали мгновенные сполохи выражений — радость, отчаяние, гнев, нежность, обида, злость — будто кто-то очень быстро крутил проектор — а взгляд с неподвижной точкой был будто отдельно.
Нимуэ не знала, что это значит. Она села рядом.
— Может быть, тебе стоит в Каэр-Динен? — предложила она.
Мирддин мотнул головой и закусил губу.
— Нет. Я там буду «человек среди дану». Как «дану среди людей» в Камелоте. Не хочу. Хватит с меня людей.
Мирддин вскочил и прошелся по поляне. Потом остановился у сосны и замер, уперевшись вытянутой рукой в ствол. Пальцы заскребли по рыжеватой коре, по стволу поползло угольное пятно, иглы пожелтели и опали. Дерево помертвело и стало черным, как одно из тех, в его видениях. Мирддин покачал в горсти собранную энергию и досадливо сбросил ее в Аннуин. Поднял голову и посмотрел на черные ветви, врезанные в синее небо.
— Я даже не человек! Почему я чувствую себя обязанным ненавидеть… все это? Будто я предаю человечество, когда стою здесь. Когда касаюсь тебя. Когда вдыхаю этот воздух.
— Ты не можешь предать людей, если ты не человек.
Мирддин облокотился спиной о ствол и сунул руки в карманы.
— Ни для кого из людей.
— Как это влияет на факты?
Мирддин тяжело вздохнул:
— Наверное, никак.
Нимуэ помолчала.
— Авалон — дарованная земля. Ее нельзя заслужить или заработать. Ее можно только принять в дар. Или не принять.
— Это нечестно.
— Тварный мир не имеет никакого отношения к честности.
— Да знаю я! — огрызнулся Мирддин. Он провел рукой по лбу. — Прости. Я все понимаю. Только это не помогает. — Он зажмурился и уперся затылком в ствол. — Я создал Эмриса Виллта, и я его уничтожил, а теперь он будто мстит мне… из своей несуществующей могилы. Это как… как смотреть через забрало. Ты знаешь, что можно по-другому, помнишь это умом, но не видишь. Я создал его собой, из себя, как инструмент, он не мог выйти никаким другим… но я много отнял у него. Если бы он был живым человеком и если бы он знал, что кто-то сделал такое с его судьбой осознанно — он был бы вправе меня ненавидеть, понимаешь?
— Нет, — сказала Нимуэ.
Мирддин резко вдохнул и выдохнул:
— Мне нужно было, чтобы он подвергал все сомнению — поэтому я окружил его теми, кому нельзя доверять. Мне нужно было, чтоб он полагался только на разум — поэтому я сделал так, чтоб он не мог доверять чувствам. Мне нужно было, чтоб он умел владеть собой — и я сделал его одержимым страстями, чтобы он
