только хуже. И все же она, казалось, смирилась с тем, что ничего, кроме сочувствия, от него ждать не приходится.

Когда с кусочками галеты было покончено, Тагаран, изображая из себя хозяйку, принялась рассказывать девочкам, какие тайны скрывает его хижина. Показала, как высекать искру с помощью кремня, как точить топор на оселке, открыла коробку с секстаном. Погрозила пальцем, предостерегая, что трогать его нельзя, и показала наверх. Как и она сама в тот первый день, девочки посмотрели на изнанку кровли, после чего Тагаран произнесла длинную череду слов, смысл которых, насколько понял Рук, сводился к следующему: «Да нет же, глупышки, не на крышу, а на звезды!»

Вещей в хижине было совсем немного, и Рук прекрасно понимал, что Тагаран намеренно обходит стороной то, что стоит в углу за дверью: его мушкет. Крючков и полок не хватало, поэтому дуло служило удобной вешалкой для мелких предметов одежды. Обычно Руку удавалось не думать о том, что это оружие, но теперь он четко осознавал: в углу стоит ружье, и Тагаран нарочно не обращает на него внимания.

Потом Тугеар что-то сказала, и девочки собрались уходить – внезапно, словно стая щебечущих пташек, которые сели на траву, а потом вдруг разом упорхнули, чего-то испугавшись.

Рук смотрел, как они взбираются по скалам. Почти на самом верху они обернулись и помахали.

– До свидания! До свидания! До свидания!

Как же им нравилось это повторять…

Он махал, пока они не скрылись за гребнем кряжа, и даже тогда продолжал стоять на том же месте, глядя наверх.

Вернувшись в хижину, он не смог и дальше отрицать суровую очевидность того, что он оплошал. Тагаран хотела невозможного. Он вновь представил себе, как поднимается на борт «Шарлотты», стучит в дверь капитанской каюты, как тот поднимает на него взгляд. «Местные девочки, говоришь?»

Невозможно.

Должно быть, Тагаран предвидела, что он провалит проверку, и заранее его простила. Она лишь удостоверилась в том, что уже знала. В этом, как и во многом другом, она его опередила.

Они все знают, отчего он предпочел отвернуться: как ни крути, он из числа беревалгал. Он носит красный мундир. Берет в руки мушкет, когда ему приказывают. Он стоял истуканом, пока мужчину хлестали плетью. И не решился бросить вызов белому человеку, который избил его друзей.

Все прошедшее время он притворялся, что это не так. Здесь, в его хижине, существовал особый мир – мир, который он делил с Тагаран и остальными. И находился он на совершенно иной орбите, нежели тот, в котором жили ему подобные. Но человек не может одновременно идти двумя разными путями. Тагаран это знала. А теперь знал и он.

Его день омрачило осознание того, что он до сих пор отрицал: та радость, которую приносили ему разговоры с Тагаран, отбрасывала тень. Сегодня эта тень лишь слегка задела его. Но она вернется. То, что связывает их с Тагаран, стало величайшим счастьем в его жизни. Но вместе с этим счастьем, неотделимая от него, родилась целая вселенная невозможности.

* * *

В этом особенность Сиднейской бухты, думал Рук: летом к вечеру каждый день поднимался северо-восточный ветер – так исправно, будто кто-то на бесконечных водных просторах Тихого океана получал жалованье за то, что открывал форточку. Поросшие лесом верхушки мысов трепетали под порывами ветра, которые окрашивали воду в цвет пушечного металла.

Рук хотел было уничтожить записи. Переписать их, опустив все то, что могло быть неверно истолковано, и сжечь первоисточник. Он даже сел за стол и открыл чистую записную книжку, но так и не смог себя заставить. Перечитывать записи, высматривая в них то, что может быть понято превратно, значило бы извратить их самому. Ему пришлось бы взглянуть на них таким же порочным взглядом и тем самым замарать себя. Вычеркни он из них что-нибудь, это лишило бы их жизни. Вышло бы нечто вроде чучела попугая – правдоподобное, но ненастоящее.

Рук обрадовался, когда увидел, как по скалам спускается Барринган, услышал голос Бонеды – «камара! камара!» – и различил в лучах солнца силуэт Тагаран. Но на сердце у него была не только радость. Можно ли желать чего-то и одновременно этого страшиться? Сильные, противоречивые чувства сдавили ему грудь, и он не смог ответить на ее приветствие.

На этот раз дети не бросились гурьбой в его хижину. Но Тагаран зашла, и Рук последовал за ней, невольно бросив взгляд на кряж и опасаясь увидеть там молодцеватую фигуру Силка.

Тагаран тут же направилась в угол, сняла накинутый на дуло мушкета платок и взяла оружие в руки. Рук хотел было ее остановить, но она уже прижала приклад к плечу и положила палец на спусковой крючок. Теперь она, прищурившись, смотрела вдоль ствола, делая вид, будто умеет целиться.

Где она этого насмотрелась? И почему решила попробовать только сейчас?

В его памяти всплыл день высадки – отчетливо, точно гравюра в рамке: Веймарк – показывает, какое мощное оружие есть у белого человека, и он сам – смеется над словами хирурга, без обиняков растолковавшего, что мушкетная пуля способна сделать с человеком. На самом деле Руку было совсем не смешно. И теперь он не мог взять в толк, что за бес в него вселился, раз он вздумал тогда смеяться.

Слух об этом зрелище наверняка разлетелся по окрестным племенам. Тагаран, скорее всего, тоже слышала. Может, и сейчас она думает о том же?

Неодобрительно улыбнувшись, Рук забрал у нее ружье и поставил его обратно в угол.

Но она снова схватила его и засунула в дуло палец. Она хотела знать: «Как из него вылетает пуля?»

Губернатор приказал морпехам скрывать от местных, что ружье необходимо заряжать. «Пусть думают, что оно стреляет само по себе, действует столь же мгновенно и незамысловато, как их собственные копья, – сказал он. – Ради нашей же с вами безопасности не позволяйте им видеть, как вы заряжаете ружья».

Поэтому Рук покачал головой, поднял вверх большой палец и спросил ее, как он называется. Тагаран отказывалась отвлекаться. Сегодня ее настойчивость отличалась от того привычного любопытства, с которым она спрашивала, как открыть чернильницу или зачем нужна пряжка на башмаке.

А может, ему только кажется, что в ней что-то переменилось, из-за той тени, что нависла надо всем?

В итоге, будучи не в силах ей отказать, Рук решил уступить отчасти. Не взирая ни на приказ, ни на то, что ему отчаянно не хотелось этого делать, он снял с крючка мешочек с дробью и вытряхнул на ладонь пулю. Тагаран схватила ее, взвесила в руке и попробовала на зуб,