– Ничего не выйдет.

Он тоже привстал. Я видел, как белеет его майка на фоне тёмного одеяла.

– Почему?

– Потому что у Сюбинаги наши документы, он знает, откуда мы, и если фрицы его спросят, он должен будет им сказать.

– Не дрейфь, – говорит Морис, – я поговорю с ним, он нас прикроет.

Повисло молчание, кое-кто уже спал, другие читали, лежа с карманными фонариками под одеялом. Прежде чем окончательно улечься, он добавил:

– Знаешь, не думаю, что мы тут одни такие.

Я видел в полутьме ещё более тёмный прямоугольник – фотографию маршала, прикреплённую к центральной опоре дортуара, и во мне поднималась волна благодарности к «Товарищам Франции», ведь для тех, за кем охотились немцы, такие места были спасением.

– Эй, Жоффо, хотите со мной?

Мотор грузовичка завёлся, и Фердинан уже стоит на подножке.

Шофёр смотрит на нас. Это он привозит нам харчи по пятницам, быстро перекусывает и в час дня возвращается в Ниццу.

Сейчас пятница, час дня, значит, ему пора уезжать. В кухне до меня дошли слухи, что мы задерживаем оплату нескольких счетов, и двое из наших поставщиков, устав ждать и, конечно, пытаясь компенсировать себе наш долг, присылают нам всё более лёгкие мешки с провизией.

Фердинану двадцать четыре года – четыре из них он провёл в туберкулёзном санатории и был признан негодным к военной службе. Он у нас интендант, правая рука Сюбинаги. Ему надо в город по каким-то своим делам.

Мы с Морисом случайно оказались перед этим грузовичком: в тот момент, когда нам поступило приглашение, я разыскивал Анжа, а Морис держал в руках игральные карты, с которыми был неразлучен. Провести полдня в Ницце! Вот это да.

– А как мы вернёмся?

– Сядем на вечерний автобус. Ну что, да или нет?

Какие тут могут быть сомнения.

– Да.

Это слишком соблазнительно – мы в форме, так что никакой опасности нет, и мне слишком хочется узнать, как дела у родителей. Мне кажется, что когда я увижу фасад их дома, полуоткрытые ставни их окон, то пойму, что их не забрали. А потом, кто знает, если всё будет тихо… можно даже пулей заскочить домой, чтобы окончательно успокоиться.

Грузовичок поворачивает, буксуя на гравии у ворот, и выезжает за решётку. Я держусь за бортики, чтобы не упасть. Тент поднят, и дует так, что нечем дышать. Перебираюсь на другую сторону к Морису, туда, где можно укрыться от ветра за выступом газогенератора.

Фердинан, сидящий со стороны шофёра, оборачивается к нам.

– …знаете в Ницце?

Мотор издает адский грохот, и тряска не облегчает дела. Складываю руки рупором и ору:

– Чего?

– Кого-то знаете в Ницце?

Теперь очередь Мориса попробовать докричаться.

– Нет! Погулять хотим!

Этот тип ведёт как ненормальный. Машина скачет на дороге, и нас швыряет от одного борта к другому.

Меня начинает подташнивать. Я чувствую, что обеденная лапша твёрдо решила вернуть себе свободу. Но машина резко тормозит, шофёр ругается на чём свет стоит – он только что заметил, что проехал пятнадцать километров со спущенной задней шиной. У запаски жалкий вид, она залатана, как старый носок. Снова трогаемся. В целом передышка пошла мне на пользу: я пришёл в себя и мой желудок угомонился.

Впрочем, Ницца уже совсем рядом, вот и залив вдруг выскочил и снова пропал за поворотом дороги. Я чувствую волнение, снова видя этот город. Где в этом месиве крохотных домов, громоздящихся вокруг набережных, бар мамаши Россо? Где дом за церковью Ла Бюффа?

Фердинан разговаривает с водителем и, пока мы стоим на светофоре, оборачивается к нам.

– Мы с вами сойдём через три улицы. Я заскочу к знакомому на улице Де Рюси, это ненадолго, подождёте меня несколько минут. Потом я покажу, где тут автовокзал, чтобы вы не пропустили автобус, и вы свободны.

– Ладно.

Грузовичок останавливается, и мы ступаем на тротуар Ниццы.

– Пойдёмте.

Мне тяжело поспевать за Фердинаном, он настолько же высокий, насколько и тощий – и кадык, и нос у него выпирают совершенно одинаково.

– Ну вот, это тут. Две минуты, и я вернусь.

И он исчез за калиткой. Я и забыл, насколько эти улицы бывают раскалены. Дома отделяют нас от моря, и этой небольшой преграды достаточно, чтобы сюда не доносилось ни малейшего дуновения ветра. На улицах никого. Чуть дальше на перекрёстке я вижу целый букет табличек. Как будто бы прямо посреди тротуара вдруг выросло развесистое дерево с жёлтыми листьями-стрелами, на которых что-то написано готическим шрифтом. Я припоминаю, что видел такие же указатели в Париже перед отъездом.

– Чего он там копается? – бормочет Морис.

Я думаю о том, что без часов сложно понять, много или мало времени мы ждём.

– Может, две минуты ещё не прошли?

Морис подскакивает.

– Да ты спятил, его нет уже минут десять, если не больше!

Этот довод выводит меня из себя.

– И откуда ты знаешь, что прошло ровно десять минут, можно узнать?

Тогда Морис напускает на себя вид человека, которому виднее, – это всегда бесило меня.

– Ниоткуда, просто чувствую. Если ты не в состоянии понять, десять минут прошло или сорок пять, тебе остаётся только пойти и утопиться в море.

Я пожимаю плечами.

– А я тебе говорю, что могло пройти всего две минуты.

– Ты кретин, – цедит Морис.

Ничего не отвечаю на это оскорбление – на улице слишком жарко, чтобы ругаться. Сажусь прямо на землю, в тени, которую отбрасывает стена. Морис топчется на месте, проходит мимо меня раз, второй, третий и вдруг решается:

– Пойду посмотрю, что там, автовокзал мы и сами найдём, не рассиживаться же тут весь день.

Он толкнул дверь и вошёл.

Брат прав, конечно – время идёт, а мы преглупо тратим его на этой улице, где нечем дышать. Может, я уже так привык к свежему воздуху, что не могу больше выносить жара, который, кажется, испускает не солнце, а сами стены.

Теперь Морис куда-то запропастился – это уже слишком! Если бы только я мог занять себя какой-нибудь игрой, но у меня с собой ничего нет. Карманы пусты, и на тротуаре ни камешка – они могли бы заменить мне костяшки.

Дохожу до конца улицы и возвращаюсь, считая шаги. Тридцать пять шагов туда, тридцать шесть обратно. Забавно! Я шагаю шире, когда иду вперёд, чем когда возвращаюсь назад. Или же дорога растягивается, плавясь от жары. Или же я просто обсчитался. В любом случае я помираю от скуки.

Да что они там застряли, твари такие! Только