Молчание. Он откинулся на стуле и поочерёдно смотрит на нас. Не знаю, что такого этот врач прочёл в наших глазах, но он вдруг меняет тактику. Жестом он выпроваживает солдата из комнаты.

Он подходит к окну и смотрит на улицу, залитую светом заходящего солнца. Теребя в руках занавеску, он начинает тихо говорить.

– Моя фамилия Розен. Знаете, что это значит?

Мы переглядываемся.

– Нет.

– Нет, доктор, – вежливо добавляю я.

Он подходит и кладёт руки мне на плечи.

– Это просто-напросто значит, что я еврей.

Он даёт нам время переварить это сообщение и, подмигнув в сторону двери, добавляет:

– Это также означает, что со мной можно говорить свободно.

Глаза у него пронизывающие, почти чёрные. Я всё ещё молчу, но Морис реагирует быстрее.

– Ладно, – говорит он, – пусть вы еврей, но мы-то нет.

Врач ничего не отвечает. Он идёт к лестнице, роется в своем пиджаке, достаёт сигарету и закуривает. Сквозь дым он ещё какое-то время смотрит на нас. Невозможно понять, что творится в голове у этого человека.

Вдруг он негромко говорит, как будто бы сам с собой: «Красавцы».

Открывается дверь, и на пороге появляется эсэсовец в очках, который нас допрашивал.

Он задаёт короткий вопрос. В ответе, который даёт ему врач, я улавливаю только одну фразу, но она того стоит, она спасла нам жизнь: «Das ist chirurgical gemacht»[45].

Нас отвели в одну из комнат, которой раньше, видимо, пользовался персонал отеля. Заснуть я не смог. В шесть утра нас вызвали на новый допрос, на этот раз поодиночке.

Эсэсовец, который меня допрашивает, совсем не похож на предыдущего. Время от времени он прерывается, чтобы закапать себе капли в нос. Переводчик тоже другой, он раскатисто произносит звук «р».

С того момента, как я вошёл в комнату, между ним и мною установилась какая-то симпатия – я чувствую, что он мне поможет. На допросе переводчик исключительно важен. Достаточно одного слова, одной интонации, и всё меняется.

– Опиши свою комнату на улице Жан-Жорес.

Я знаю, что они сравнят мои слова с тем, что скажет Морис, но тут им трудно будет зажать нас в угол.

– У нас с братом одна комната на двоих, его кровать у двери, моя у окна, на полу паркет, у каждой кровати коврик, маленький красный коврик. И у каждого ночной столик с лампой, но лампы разные – у моей абажур зелёный и…

– Не говори так быстро, мне нужно перевести.

Он долго говорит по-немецки. Эсэсовец фыркает и что-то добавляет. На лице у переводчика проступает досада.

– Твой брат сказал, что у тебя абажур розовый.

– Нет, он ошибся, он зелёный.

– Ты уверен в этом?

– Уверен.

Они говорят по-немецки, и переводчик быстро роняет для меня одного:

– Ты прав, он сказал «зелёный». А твои двое братьев чем занимались?

– Стригли клиентов в парикмахерской.

– О политике разговоры вели?

Морщу лоб.

– Не знаю, никогда не слышал, чтобы они о чём-то таком говорили.

– Твой отец читал газету?

– Да, каждый вечер после ужина.

– «Республиканский Алжир» или какую-то другую?

А вот сейчас осторожно – это подсказка, но она может меня потопить. Этот человек вроде бы на моей стороне, но я должен быть начеку.

– Я не знаю названий газет.

– Хорошо, иди.

Иду коридорами, вот наконец и комната для прислуги, где меня ждёт Морис.

Дверь закрывается. Солдаты никогда не закрывают её на ключ, но было бы безумием попробовать выйти.

В комнате есть окно, мы на самом верху, на последнем этаже. Опираемся локтями на подоконник и смотрим в окно. Если кто-то подсматривает за нами в замочную скважину или в какой-нибудь глазок, спрятанный в комнате, он даже не увидит, что мы разговариваем друг с другом.

– Ещё кое-что, – говорит Морис, – по воскресеньям мы ходили на море. Купались на каком-то пляжике, названия не помним.

Я думаю про себя, что мы что-то многовато чего не помним.

– И ещё можешь ввернуть, – едва слышно шепчет Морис, – что неподалёку на площади была мечеть.

Повторяю про себя, чтобы запомнить. Размышляю, какая деталь могла бы придать правдоподобия нашей истории. Вдруг меня озаряет:

– А что, если у нас был приятель-араб?

Морис хмыкает.

– И его звали Мухаммед, нет, ничего не придумывай, запутаемся. Разве в Париже у тебя есть друг-араб?

– Нет.

– Ну так и в Алжире нет.

Я думаю.

– Всё-таки в Алжире араба проще встретить, чем в Париже.

– Нет, мы жили в квартале для европейцев и не общались с арабами.

Мне кажется, что это притянуто за уши, но я молчу. Позже я обнаружил, что можно было и правда жить в Алжире и не знать никого из арабов – этот Морис Жоффо будто заранее чуял, какие колониальные проблемы поджидали Францию в будущем.

Скоро полдень, и я хочу есть, мы ничего не ели уже сутки. Раздаются шаги в коридоре, входит переводчик.

– Жозеф Жоффо, на допрос.

Это уже третий допрос со вчерашнего вечера, это никогда не кончится.

Допрашивает всё тот же простуженный эсэсовец. На сей раз он рассасывает пастилки.

– Во что вы играли в школе?

Ну на этот-то вопрос я легко отвечу, я мог бы рассказывать ему об этом дня два.

– В догонялки, в кошки-мышки, в салки, в вышибалы, в мяч, в шарики, в клоподавку, в классики, да во все игры! И в костяшки тоже играли.

Переводчик прерывает мою тираду и начинает переводить. Я понимаю, что он не знает, как сказать по-немецки «костяшки». Может, немецкие дети в них не играют?

– Я могу показать ему на монетах.

Он начинает смеяться, роется в кармане и протягивает мне мелочь. Беру у него пять монет, кладу на ладонь, подбрасываю в воздух и ловлю три из них тыльной стороной.

Офицер внимательно смотрит на меня. Я продолжаю демонстрацию. Переводчик посмеивается, и я чувствую, как напряжение немного спадает, но немец возвращается к допросу.

– Опиши нам город.

– Это большой город у моря, папа водил нас туда каждое воскресенье, если погода была хорошая, и там есть площадь, совсем рядом с улицей Жан-Жорес, а на ней белая мечеть, и вокруг всегда полно арабов. И ещё там есть большая улица, а на ней…

Начинаю описывать эту улицу, вспоминая бульвар Канбьер – его кафе, кинотеатры, большие магазины; через десять лет я осознаю, что описал им улицу Д’Исли[46] с большей точностью, чем если бы действительно жил там.

– …И порт очень большой, в нём всегда много лодок.

– Каких лодок?

В Марселе я как следует насмотрелся на лодки. И если уж они