– Справишься, Жозеф?

– Справлюсь.

Дверь открывается, и женщины выходят. Обе плачут. Я вижу, что их не били, и это придаёт мне сил. Они спускаются по лестнице, а мы всё так же ждём. Это напоминает мне визиты к зубному врачу на улице Раме, куда мама водила меня после школы.

Появляется переводчик. Наша очередь. Мы входим втроём.

Это номер отеля, переделанный в кабинет, и на месте кровати стоит стол, за которым сидит эсэсовец. Лет сорока, в очках, он кажется усталым и будет зевать в течение всего допроса. Он держит в руках документы Фердинана и смотрит на него. Молча делает знак переводчику.

– Ты еврей?

– Нет.

У переводчика детский голос и южный акцент – он стопроцентно местный. Он похож на одного из клиентов отца, чьё имя мне неприятно вспоминать.

– Если ты не еврей, почему у тебя поддельные документы?

Я не смотрю на Фердинана – если я буду смотреть на него, то растеряю всё своё мужество.

– Но… это мои документы.

Короткий разговор на немецком. Эсэсовец обращается к Фердинану через переводчика.

– Еврей ты или нет, проверить совсем не сложно, поэтому лучше скажи это сам прямо сейчас, иначе ты испортишь людям настроение и придётся применить силу. Так что лучше скажи всё начистоту, и вопрос будет закрыт.

Он говорит это так, как будто достаточно просто сознаться и всё закончится, все пойдут по домам.

– Нет, – говорит Фердинан, – я не еврей.

И без переводчика ясно, что он сказал. Эсэсовец встает из-за стола, снимает очки в роговой оправе и становится перед Фердинаном. Он бьёт наотмашь по бледной щеке, и голова Фердинана дергаётся в сторону. После второй оплеухи он начинает шататься и отступает назад. По щекам у него текут слёзы.

– Перестаньте, – говорит Фердинан.

Эсэсовец ждёт. Переводчик жестом приглашает Фердинана заговорить.

– Ну давай, рассказывай, откуда ты?

Еле слышно Фердинан говорит:

– Я уехал из Польши в сороковом, моих родителей арестовали, и через Швейцарию я…

– Ладно, ладно, это всё позже. Ты признаёшь, что ты еврей?

– Да.

Переводчик подходит к нему и дружески хлопает его по плечу.

– Ну вот, сам посуди, не лучше ли было сказать сразу? Всё, можешь спускаться на первый этаж, покажешь вот это часовому внизу у лестницы.

Он протягивает Фердинану бумажку светло-зелёного цвета. Очень скоро я узнаю, что она означает.

– Теперь вы двое. Вы братья?

– Да. Его зовут Жозеф, а я Морис.

– Как фамилия?

– Жоффо.

– И вы евреи.

Это не вопрос, тип говорит это утвердительно. Я хочу помочь Морису.

– Ну вот ещё! Вовсе нет!

Он удивлен моей горячностью. Морис не даёт ему времени отреагировать.

– Нет, мы не евреи, мы из Алжира. Если хотите, я расскажу.

Переводчик нахмурился и говорит с эсэсовцем, который снова надел очки и внимательно смотрит на нас. Он что-то спрашивает. Я начинаю понимать его всё лучше и лучше – немецкий действительно очень похож на идиш, но ни в коем случае нельзя показать этого.

– Что вы делали на улице Де Рюси?

– Мы приехали из лагеря «Новая жатва» вместе с Фердинаном и просто ждали его – он сказал, что заскочит к приятелю.

Эсэсовец крутит карандаш в пальцах.

Морис говорит всё уверенней, я чувствую, что он полностью владеет собой. Он рассказывает им нашу красивую историю про папу-парикмахера в Алжире, школу, каникулы и высадку союзников, которая помешала нам вернуться. Всё идет как по маслу, и вдруг нам задают вопрос про единственное, о чём мы не подумали.

– А вы католики?

– Конечно.

– Значит, крещёные?

– Да. И причастие получили.

– В какой церкви?

Проклятье! Мы влипли. Но голос Мориса звучит ещё твёрже.

– Ла Бюффа. В Ницце.

Переводчик почёсывает свое брюхо.

– А почему не в Алжире?

– Мама посчитала, что лучше сделать это во Франции, у неё тут жил двоюродный брат.

Он смотрит на нас, что-то корябает в записной книжке и закрывает её.

– Что ж, мы проверим, верно ли всё, что вы рассказали. А для начала пройдёте врача. Проверим, делали ли вам обрезание.

Морис не реагирует. Креплюсь изо всех сил, чтобы моё лицо меня не выдало.

Переводчик смотрит на нас.

– Вы поняли?

– Нет. Что такое «обрезание»?

Теперь они оба смотрят на нас. Может быть, ты немного перегнул палку, Морис, и мы скоро дорого заплатим им за свой апломб. В любом случае сейчас нашей складной истории точно придёт конец.

Поднимаемся на один этаж, солдат толкает нас в спину. Сейчас всё откроется, ну и чёрт с ним. На ходу выпрыгну из поезда, они не увезут меня в Германию.

Нас приводят в новую комнату. В ней нет письменного стола, но есть трое мужчин в белых халатах. Самый пожилой из них оборачивается, когда мы входим.

– О нет, мы не собираемся тут ночевать, мой рабочий день закончился полчаса назад.

Двое других ворчат и снимают халаты. Один из них немец.

– Это что за парочка?

Сопровождающий нас солдат протягивает ему какую-то бумагу. В это время двое других одеваются.

Старик читает; его чёрные брови как-то не вяжутся с сединой в его волосах.

– Снимайте шорты и трусы.

Двое других продолжают говорить о своём, я слышу отдельные слова, названия улиц, имена женщин, потом они пожимают руку врачу, который собирается нас осматривать, и выходят.

Он садится на стул и рукой подзывает нас к себе. Немец, который нас привёл, ждет сзади, мы стоим спиной к нему. Правой рукой доктор приподнимает полу рубашки Мориса, она закрывала его пенис.

Доктор молчит.

Моя очередь. Он смотрит.

– И после этого вы утверждаете, что вы не евреи!

Натягиваю трусы.

– Да, мы не евреи.

Он вздыхает и, не глядя на солдата, который всё ждёт, говорит:

– На него внимания не обращайте, он не понимает французского. Мы тут одни, можете сказать мне правду, я никому не расскажу. Вы ведь евреи.

– Нет, – говорит Морис. – Просто родители нас отправили на операцию, когда мы были маленькие: у нас были спайки. Вот и всё.

Он кивает.

– Фимоз, ну да. Вообрази себе, что все, кто тут оказывается, утверждают, что в детстве у них был фимоз.

– Но у нас был не фи… не то, что вы говорите, у нас были спайки.

– И где вас оперировали?

– В больнице в Алжире.

– В какой больнице?

– Понятия не имею, мы были маленькие.

Он поворачивается ко мне.

– Да, мама пришла навестить меня и принесла мне конфет и книжку.

– Какую книжку?

– «Робин Гуда»,