второе занятие отнимало у него куда больше времени, чем первое. Что касается меня, я помню, что мешал картофельное пюре в котлах и салаты в большущих чанах, а ещё нарезал целые возы помидоров, всегда в компании Массо и Анжа – он охотно прерывал свой послеобеденный сон и прятки от начальства, чтобы помочь мне, и мы трое были просто неразлучны.

Внутри лагеря шла своя торговля, в основном сахарной пудрой и мукой. Лично мне случалось запихнуть в карманы несколько лишних бананов и печенек или засунуть за пазуху пару-тройку плиток шоколада, чтобы продегустировать их в дружеской компании, но ничего серьёзнее этого я себе не позволял. Не то что бы меня душила беспредельная честность, нет, но мне было бы чудовищно стыдно, если бы Сюбинаги однажды узнал о том, что я занимаюсь крупными махинациями в его лагере. Я знал, что ему отнюдь не просто было обеспечивать нас питанием. Он часто приходил поговорить с главным поваром, и я видел, как он нервничал, если грузовика с продуктами не было в обычное время.

Бывали вечера, когда мы все веселились и устраивали посиделки под гитару; мне нравился запах сосен и моря на закате, когда вечерний ветер прогонял дневную жару. В такие минуты мы все, за исключением Жерара, напоминавшего человека-машину, расслаблялись и хором подхватывали мелодии, которые начинал запевала. Эти вечера были как бальзам на душу, они напоминали нам о мирной жизни.

Но до нас доходили новости – их сообщали люди, привозившие нам провизию и те, кто возвращался из увольнений в город, на которые Сюбинаги был очень щедр, и мы знали, что война продолжается. Она бушевала в Италии, где немцы захватили в плен целые полки своих недавних союзников, и я спрашивал себя, что же стало с моими друзьями из «Тита»… Погиб ли Марчелло? Попал ли он в плен или вернулся на гражданку? А другие? В любом случае немцы ещё были в силе и держались хорошо; несмотря на все свои усилия, англичане и американцы не продвигались – их остановили к югу от Неаполя, и казалось, что им его никогда не взять.

В России немцы отступали, но гораздо медленнее, чем раньше, и меня начинали грызть сомнения. Массо, в конце концов, уверовал в россказни о манёвренной обороне, и мы опасались, что немцы готовятся к невиданному удару, который подчинит себе планету.

Мы мало говорили об этом в лагере, так как семьи некоторых подростков активно поддерживали Петена, а иногда и немцев. При их появлении разговоры стихали, и Морис посоветовал мне ни в коем случае не откровенничать с приятелями.

Для этого были и другие причины: кроме военных новостей, до нас доходили и ещё кое-какие известия, заключавшиеся в четырёх словах: усиление охоты на евреев. Я подслушал обрывок разговора об этом между Сюбинаги и старшим поваром, когда убирал грязную посуду в столовой. Из него следовало, что время полумер прошло. Любой еврей, и даже любой, кого можно было в этом заподозрить, отправлялся прямиком в немецкие лагеря. Когда я рассказал новость брату, оказалось, что он знал об этом ещё больше моего.

Как-то часов в десять утра, когда я начищал плиту, он пришёл ко мне в своём тёмно-синем фартуке, один из углов которого был подоткнут, как шинели пехотинцев в Первую мировую.

– Жо, я тут подумал кое о чём – если немцы вдруг заявятся сюда и начнут допрашивать нас, они сразу поймут, что мы евреи.

Я застыл с тряпкой в руке.

– С какой стати? До сих пор ведь…

Он перебил меня, и я выслушал его. Позже я поздравлял себя с тем, что слушал его очень внимательно.

– Слушай сюда. Со мной про это разговаривал директор. Гестапо больше не тратит время на расследования. Им теперь плевать на бумажки. Если мы им скажем, что наша фамилия Жоффо, а у папы лавочка на улице Клинянкур, то есть в самом что ни на есть еврейском квартале Парижа, они больше ничего и знать не захотят.

Видимо, я побледнел, так как он попытался улыбнуться.

– Я говорю всё это на случай, если они заявятся в лагерь. Надо придумать что-то совершенно другое, другую жизнь. И я вроде кое-что придумал. Иди сюда.

Я отодвинул чистящее средство и пошёл за ним на другой конец кухни, вытирая руки о свои и без того грязные шорты.

– Вот что я придумал, – сказал Морис. – Ты же знаешь историю Анжа?

– Естественно, он её уже сто раз рассказывал!

– Отлично, так вот – с нами произошло то же самое, что и с ним.

Он поставил меня в тупик – я совершенно не понимал, к чему он клонит.

– Не врубаешься?

Настолько глупым я всё-таки не был.

– Врубаюсь, конечно, – мы приехали на каникулы во Францию и застряли из-за высадки.

– В точку. Огромный плюс этой версии в том, что немцы не смогут связаться с друзьями или родителями, поскольку они остались там, и никакой проверки теперь не проведёшь. Им придётся поверить нам на слово.

Обдумывая его слова, я пришёл к выводу, что будет не так-то просто состряпать себе совершенно новое прошлое и не проговориться на гипотетическом допросе.

– «Там» – это где?

– В Алжире.

Я посмотрел на Мориса. Мне было более-менее ясно, что он должен был подумать обо всём, но надо было убедиться в этом, а значит, задать вопросы, которые нам самим могут задать.

– Профессия ваших родителей?

– Папа парикмахер, мама не работает.

– Адрес?

– Дом 10 по улице Жан-Жорес.

Он не запнулся ни на секунду, но это требует уточнений.

– Почему на улице Жан-Жорес?

– Потому что везде есть улица Жан-Жорес[43], а дом 10 потому, что это просто запомнить.

– А если они скажут описать магазин и дом, назвать этаж и всё такое, как сделать так, чтобы мы говорили одно и то же?

– Опиши наш дом на улице Клинянкур, так точно не ошибёмся.

Я киваю. Похоже, он отлично всё продумал. Вдруг он резко встаёт, хватает меня за плечо и начинает трясти, вопя:

– А ф какой школа фи ходиль, мальщик?

– Тоже на улице Жан-Жорес, но чуть пониже. Номер дома я не помню.

Он награждает меня одобрительным апперкотом.

– Отлично, – говорит он, – просто отлично, ты бываешь туповат, но реакция у тебя хорошая. Держи блок.

Получаю прямой в солнечное сплетение, отступаю и финчу, чтобы выйти из-под удара. Он кружит вокруг меня, пританцовывая. Массо просовывает голову в дверь и смотрит на нас.

– Ставлю на того, кто помощнее.

В тот же вечер, когда мы уже легли,