– Эй, хорош дурить.

Всем нам совершенно ясно, что эти итальянские винтовки брошены тут солдатами.

– Что будем с ними делать?

Я думаю о Сопротивлении – эти стволы им бы здорово пригодилось, но как на них выйти? А вот продать такое было бы трудновато, хотя и возможно.

– Лучше всего снова спрятать их, да понадёжнее. Надо подумать, что с ними делать, а пока никому ни слова. Завтра встретимся тут и решим.

Мы с братом идём назад вдоль берега, вид у него озабоченный. Я спрашиваю:

– Откуда там эти винтовки?

– Похоже, кое-кто из итальянцев дезертирует. Ходят слухи, что Муссолини арестован.

Я в недоумении:

– Но кем?

– Понятия не имею. Знаешь, что мы сделаем? Идём в «Тит», расспросим их немного, но смотри, про винтовки ни звука.

– Ладно.

Вход в бар был закрыт шторой, чтобы сохранить прохладу в зале. Внутри царит освежающий полумрак, как в пещере. Я чувствую, как быстро высыхает пот у меня на лице и под мышками.

Большинство тех, кого мы знали, уехали: Карло и столяра из Пармы отправили на Сицилию, чтобы сдерживать продвижение союзников. Похоже, их присутствия там оказалось недостаточно: Сицилию взяли меньше чем за две недели.

Они, наверно, сейчас сидят в каком-нибудь американском лагере или, может быть, успели отплыть до разгрома? Я просто не мог представить себе, что они могли погибнуть.

Мой приятель-почтальон тоже исчез; Марчелло получил письмо, написанное больше чем месяц назад, где тот объяснял, что собирается отплыть со своим новым полком в порт Калабрии, на случай возможной высадки союзников в Италии. В письме он передавал привет Джузеппе, и когда Марчелло зачитал мне это место, у меня на глаза навернулись слёзы.

Что касается самого Марчелло, он сделался барменом в офицерской столовой и, похоже, твёрдо решил покончить с боевыми действиями, смешивая коктейли на Лазурном Берегу.

Новые завсегдатаи «Тита» были моложе, но, как ни странно, с ними было совсем не так весело. Один из них, очень серьёзный и приятный юноша, до войны учившийся на бухгалтера в Милане, подружился со мной.

Сегодня он корпел над своим французским, сидя перед раскрытым словарём и учебником по грамматике, который кто-то из школьников отдал ему в обмен на сигареты.

Заметив его улыбку, я подсел к нему. Он надеялся овладеть французским до конца войны, чтобы по возвращении домой занять более серьёзную должность – он был трудяга. Я не особенно помог ему с причастиями, так как и сам путался в них, и мы как раз начали биться над согласованием возвратных глаголов, когда он со вздохом закрыл грамматику.

– Хватит, Жо, в любом случае, я не успею.

Я удивлённо посмотрел на него.

– Почему?

Он грустно сложил книги.

– Потому что мы скоро уйдём отсюда.

– Твой полк переводят?

– Нет, нет, мы все уйдём, все итальянцы…

Я не понимал, о чем он говорит. Терпеливо, стараясь делать как можно меньше ошибок, он объяснил мне:

– Власть теперь не у Муссолини, а у Бадольо[34], и все считают, что он заключит мир с американцами. Говорят, они уже встречались, и если мир заключат, мы вернёмся к себе.

Во мне вспыхнула надежда.

– Но если вы уйдёте, это значит, что мы свободны!

Он посмотрел на меня с жалостью.

– Нет, если мы уйдём, придут немцы.

В темном баре стало ещё темнее. Морис подсел к нам и вступил в разговор:

– Это уже точно?

Итальянец делает обречённый жест.

– Ничего не точно, но ты же понимаешь – если мы заключим сепаратный мир с американцами, то вступим в войну с Германией, а тогда надо возвращаться и сражаться в своей стране…

Морис подхватывает:

– А вы хотите сражаться с немцами?

Расстегивая воротник своего кителя, итальянец откидывается на стуле.

– Сражаться никто не хочет. Некоторые уже ушли.

Мне вспомнились четыре винтовки, найденные на мусорке.

– Дезертировали?

Он кивает.

– Не знал этого слова, да, дезертировали.

Он подносит стакан ко рту, и когда он устало опускает его на стол, я задаю вопрос, который мучит меня уже несколько минут:

– А ты-то что собираешься делать?

Его взгляд скользнул по редким бутылкам, стоящим на полках в баре.

– Не знаю, мне не нравится война, я бы лучше вернулся домой и жил спокойно, но бросать армию опасно, есть жандармы, могут и расстрелять.

– А Марчелло? Что он будет делать дальше?

Он кашлянул и поскрёб ногтем пятно на столе.

– Не знаю, мы с ним это не обсуждали.

Когда мы вышли из бара, я понял, что Марчелло давно дезертировал, может, уже и границу перешёл. Может, даже успел вернуться к своей страшненькой блондинке, которую я находил такой красивой, а может, уже выступает на ринге. Как бы то ни было, мог бы и попрощаться со мной.

В последующие дни дезертирство стало массовым, и 8 сентября было официально объявлено, что маршал Бадольо подписал перемирие возле города Сиракузы. Итальянские армейские части переходили границу, чтобы продолжить войну, на этот раз с немцами. Один офицер, зашедший подстричься, предложил моим братьям уйти с ними – он был убеждён, что война в Италии закончена.

Однажды утром Ницца проснулась без оккупантов. Тем не менее люди на улицах были хмурыми и жались к стенам с тревогой на лицах. Лондон сообщал, что Гитлер отправляет через Альпы тридцать элитных дивизий, чтобы взять под контроль весь полуостров.

10 сентября на вокзал Ниццы прибыл поезд, из которого высадилось около тысячи немцев. Среди них были эсэсовцы, гражданские и гестапо[35].

Так началась вторая оккупация. Мы все понимали, что она не будет иметь ничего общего с предыдущей и что мы больше не увидим, как на смену караула заступает беззаботный солдат с мандолиной в руках.

Глава VIII

Шесть вечера.

Когда всё время сидишь дома, день кажется очень долгим. После обеда я читал «Михаила Строгова»[36] и помогал маме разделаться с долгоносиками, которые завелись в остатках нашей фасоли.

С шатаниями по городу покончено. Мы будем гипнотизировать часы, пока Анри и Альбер не придут домой, и каждая проходящая минута наполнена страхом: вот уже три дня, как гестапо расположилось в отеле «Эксельсиор» – большую часть отелей реквизировали. Военная комендатура находится на площади Массена, и уже были облавы. Многих евреев арестовали по доносам соседей, но скоро они начнут прочёсывать целые кварталы.

Папа ходит взад и вперёд. Ставни закрыты, снаружи солнце ещё шпарит вовсю.

Пять минут седьмого.

– Да