уже складывали одеяла и спальные мешки, обменивались первыми дружескими тумаками и, голые по пояс, бежали к умывальникам. Один только Анж Тести, казалось, не спешил расставаться с одеялом.

– Жоффо, Морис и Жозеф, на склад, живо!

Мне достались три рубашки с накладными карманами и погонами, шорты и три пары носков – всё одинакового голубого цвета.

После того как я переоделся, мой моральный дух был сильно поколеблен. Я чувствовал себя так, будто меня забрали в армию, причём с концами.

– Вы оба идёте в Валлорис?

– Да.

– Тогда вперёд, никакой зарядки, шагом марш на выход.

Мы медленно идём к выходу из лагеря; может быть, это и наилучшее место, чтобы отсидеться, но точно не синекура.

Нас ждут человек десять, включая директора. Его приветливая улыбка чуточку приободряет меня.

– Двенадцать, говорит он, отлично, можете идти. Работайте как следует и сделайте для нас что-то красивое. До вечера.

В садах ещё вовсю цвели запоздалые розы, и запах их увядающих лепестков стоял в холодном утреннем воздухе. Мы шли беспорядочно, невзирая на усилия нашего головного заставить нас идти в ряд, распевая «Маршал, мы здесь!»[41].

Валлорис расположен рядом с Гольф-Жуаном, в одной и той же коммуне; это деревня с маленькой центральной площадью, чуть в отдалении от которой стоит высокое трехэтажное строение с обвалившимся потолком. Именно в этих старых стенах и располагалась гончарная мастерская «Товарищей Франции».

Вдоль стен были рядком выставлены самые последние творения: вазы разнообразных форм и плотности, широкие, узкие, вытянутые, с носиком, без носика, с одной ручкой, с двумя ручками, глазурованные и неглазурованные.

С первого же утра я чётко осознал одну поразительную вещь: можно испытывать тягу к какому-то делу, но быстро возненавидеть его, если приходится заниматься им в неблагоприятных условиях.

Мне хотелось самому делать вазы и нравилось смотреть на то, как вертится глиняная масса у меня между пальцев, – я чувствовал, что при легчайшем давлении моих ладоней, сложенных в форме раковины, форма сосуда изменится, вытянется, преобразится; больше всего мне бы хотелось сделать какую-нибудь собственную модель, то есть изобретать и импровизировать с объёмом, который точно не будет похож на всё то, что я вижу вдоль стен. Но мастер производственного обучения, с первой минуты проникшийся ко мне глубокой неприязнью, был другого мнения.

Может быть, он и был прав, и до того, как стать творцом, необходимо сначала побыть копиистом, а прежде чем браться за симфонию – разучить гаммы. Пусть это кажется вполне очевидным, и всё же я в этом не до конца убеждён.

Как бы то ни было, каждый раз, когда я пытался привнести в моё изделие что-то от себя, меня сгоняли с табурета, и мой наставник в два счёта восстанавливал правильные пропорции, возвращая вазе выпуклость, которую я стремился уменьшить. Я снова принимался за дело и помимо своей воли начинал сплющивать раздутые бока вазы, что казалось мне вопиющей эстетической ошибкой.

После двух часов этой маленькой игры мастер остановил гончарный круг и растерянно посмотрел на меня.

– Никакого чувства пропорции, – пробормотал он, – ну и намучаемся же мы с тобой.

Я решил попытать счастья.

– А можно мне сделать одну вазу не по модели, просто для собственного удовольствия?

Я совершил самую непростительную ошибку, которую только можно себе представить. На меня обрушилась громогласная проповедь, и я всё больше съёживался под аргументами мастера: гончарное дело – не развлечение, прежде чем создавать что-то своё, надо научиться делать копии, дело делу учит, гончаром не станешь, импровизируя, и т. д. и т. п. У меня было ощущение, что с ним сейчас случится апоплексический удар.

Когда, как мне показалось, буря начала утихать, он выровнял мой ком глины ладонью и сказал:

– Начинай заново, я приду посмотреть через десять минут.

Я нажал на педаль. Он вернулся, отругал меня и приставил к одному из своих учеников, который, казалось, прирос к своему гончарному кругу примерно тридцать тысяч лет назад и сейчас следил лишь за тем, чтобы движения его рук были совершенно одинаковыми.

Я умирал от скуки, глядя на то, как под его руками понемногу возникала ваза, такая же, как множество других в этой мастерской.

Где-то через час я вернулся на своё место, но пришло время обедать.

Вид у Мориса был такой же недовольный, как и у меня, – напрашивался вывод, что Жоффо не созданы для того, чтобы работать с глиной.

Поев, я вернулся к своему кругу, мастер тоже, и я провёл два часа, оглушаемый его похожими на лай инструкциями, измазанный глиной до самых плеч, взмокший до самого пояса; я сказал себе, что, если не хочу однажды поддаться искушению запустить ему хорошим комом маслянистой земли в физиономию, то с керамикой надо завязывать.

Вот так люди и проходят мимо своего призвания. Такова была моя единственная встреча с искусством, которое позже, как известно, должно было прославить места[42], где состоялось моё боевое крещение. Но да будет всем известно: я был гончаром в Валлорисе.

Как бы то ни было, первое, что мы сделали, вернувшись в тот вечер в Гольф-Жуан, – пошли рассказать всё Сюбинаги.

– Конец, – сказал я, – не пошло у меня гончарное дело.

– И у меня, – подхватывает Морис. – Первый блин вышел комом.

Директор выслушал нас с благожелательным спокойствием, которое, казалось, не могла бы поколебать никакая катастрофа, и сказал:

– Вы не могли бы мне объяснить, чем именно вам не понравилось гончарное дело?

Я вскричал:

– Оно мне понравилось, даже очень! Но у меня не получается делать, как он хочет…

Сюбинаги остановил меня жестом, и, когда наши глаза встретились, я понял, что он не осуждал меня, не разделял педагогические концепции мастера и почти одобрял то, что моя натура не терпела такой муштры. Меня это сразу ободрило, и это чувство стало ещё сильнее, когда, заглянув в одну из папок, он добавил:

– Если вы согласны, то давайте попробуем работу на кухне, надеюсь, она вам больше подойдёт – дело это не такое творческое, но свободы точно будет больше.

Морис поблагодарил его. Я был доволен, что буду с Анжем, а потом, всем известно, что в любом заведении кухня – это место, из которого предприимчивый человек может извлечь для себя много пользы. Он проводил нас до двери и положил руки нам на плечи.

– Молодцы, что пришли поговорить. Если что-то будет не так, смело приходите, мой кабинет всегда открыт.

Это было началом трёх чудесных недель.

Работа на кухне оказалась совершенно непыльной. Морис помогал настоящему мяснику, нарубая стейки, и играл в карточную игру под названием «манилья», причём это