механизм издаёт препротивный писклявый звук.

Директор смотрит на нас.

– Посмотрим, научились ли вы чему-нибудь. Камерини, прошу к доске: нарисуйте мне ровный нотный стан и поставьте скрипичный ключ.

Урок начинается. У меня совсем нет склонности к пению, я путаю ноты: басовые я ещё могу узнать, но как только четверть или половинка поднимается выше пятой линейки, я теряюсь.

– Сейчас мы с вами порепетируем песню. Надеюсь, вы будете петь от души. Чтобы освежить вашу память, я попрошу Франсуа спеть для начала соло.

Франсуа – круглый двоечник, совершенно неисправимый; руки у него залиты чернилами, а в глазах сквозит безразличие ко всему на свете. Каждый божий день он остаётся после уроков в виде наказания за что-нибудь; если бы ему довелось однажды уйти домой вместе со всеми, он бы страшно удивился.

И, однако же, Франсуа – любимчик директора, потому что у Франсуа необыкновенный голос. Этот король забияк, этот прожжённый стрелок из рогатки, этот рекордсмен по сидению после уроков обладал самым чарующим сопрано, какое я когда-либо слышал, – когда он пел во дворе, я тут же отбрасывал мяч, чтобы послушать. Впрочем, он ловко использовал свой талант и пел в обмен на перья, батончики лакрицы и другие подношения.

– Давай, Франсуа, мы тебя слушаем.

В полнейшей тишине взмывает чистый голос:

«Вставайте, сыны Отечества-а…»[28]

Мы слушаем, замерев и желая, чтобы это длилось вечно, но голос стихает.

Директор поднимает руку, будто дирижер.

– Внимание, теперь все вместе.

Мы поём от чистого сердца, мы знаем, что это не просто урок пения, что через эти слова до нас пытаются что-то донести.

Когда я рассказывал об этом папе, он удивлялся и восхищался тем, что мы разучиваем такие произведения, ведь какой-нибудь родитель мог пожаловаться властям и у директора были бы неприятности… Я не знал тогда, что наш директор не боялся неприятностей – этот худощавый человек в слишком высоких брюках был одним из руководителей местного Сопротивления.

Половина пятого.

Директор вызывает двух самых высоких ребят в классе:

– Отнесите фисгармонию в мой кабинет.

Он ищет меня глазами и добавляет:

– Жоффо, не забудь завтра утром оторвать листок календаря, а если ты забудешь, я доверю эту ответственную миссию кому-нибудь другому.

– Да, мсье.

Я смотрю на календарь над столом учителя: 8 ноября.

8 ноября – важная дата, это день рождения мамы, она, наверное, испекла что-нибудь. А ещё получит наши подарки. Морис согласился изъять часть наших сбережений, чтобы купить позолоченную брошь-зажим в форме морского конька, в глаза которого были вставлены красные камушки.

С того момента, как началась учёба, дела у нас пошли не так резво: во-первых, стало меньше времени, а во-вторых, сезон помидоров прошёл. Я знаю, что сейчас большие барыши делаются на вине, которое меняют на бензин и сигареты, но это сильно превышает наши возможности; мы смогли немного подзаработать в сентябре на шоколадных плитках, но с тех пор оказии подворачивались всё реже, а конкуренция со взрослыми заставляла нас браться за всё менее выгодные операции. Интендантская служба итальянских войск наконец признала свою ошибку и прекратила заваливать гарнизоны Лазурного Берега оливковым маслом, что лишало нас основной статьи обмена и крайне затрудняло нам бизнес.

Но мы ещё несколько раз приходили в «Тит», где я играл в шашки с почтальоном, Карло продолжал петь, а Марчелло, изрядно накачавшись белым сухим, принимался снова и снова изображать в лицах свой последний бой в Кёльне с Ферраре, боксёром полусреднего веса, которого он нокаутировал в восьмом раунде.

Марчелло утирал себе лоб после воображаемого боя и, как все солдаты в мире, показывал фотографию своей невесты, добиваясь моего одобрения.

– Красивая, Джузеппе?

Потягивая свой гренадин и пытаясь принять вид человека, знающего в этом толк, я поглядывал на фотографический снимок с обтрёпанными уголками, который подрагивал в руке Марчелло; я с удивлением отмечал, что со снимка мне улыбалась блондинка – я-то думал, что все итальянки темноволосые.

– Красотка, Марчелло, просто красотка.

Тогда Марчелло прыскал со смеху, задавая мне дружеского тумака, от которого я чуть не падал со стула.

– Да она совсем страшная, Джузеппе, ты ничего не смыслишь в женщинах, niente, niente[29].

Негодование душило меня: все в баре дружно смеялись надо мной.

– Чего ж тогда она твоя невеста?

Марчелло сгибался пополам от смеха.

– Потому что её папочка держит спортивный зал, capito[30]? Molto lires[31], много-много денег…

Я качал головой, удрученный не только тем, что Марчелло способен жениться ради денег, – это казалось мне совершенно противным природе, но и тем, что я ничего не смыслю в женщинах.

Видя моё опрокинутое лицо, Марчелло обнимал меня за плечи и просил папашу Россо налить мне ещё гренадину, что мгновенно излечивало моё горе.

Мама приняла наши подарки с большим воодушевлением, она тут же закрепила морского конька у себя на платье и расцеловала нас. Поцеловала она и мужа, который преподнёс ей от себя и моих братьев швейную машинку «Зингер» – в те времена ей цены не было. Теперь мама могла нашить куда больше вещей и при этом не орудовать день-деньской иголкой у окна.

Мы пришли в восхищение от наглядной демонстрации, которую мама тут же произвела на куске материи, извлечённой из шкафа. Машинка великолепно работала – чтобы привести её в движение, нужно было нажать ногой на железную решётку внизу. Эта решётка была соединена с приводом, который и запускал весь механизм.

– Подарок, достойный одной из Романовых! – заключил Анри.

Шутка уже успела приесться, но всё равно нравилась нам. Много лет назад маленькая еврейка покинула свою страну благодаря поддельным документам, которые тогда спасли ей жизнь; она сохранила их, и совсем недавно, во время ареста в По, они снова спасли её.

Мама выскользнула из комнаты и вернулась с чем-то вроде куглофа[32], который был даже увенчан традиционной миндалиной.

Папа проглотил первый кусок и встал из-за стола. Было время слушать Радио-Лондон, и с тех пор, как мы обосновались в Ницце, он не пропустил ни одной трансляции.

– Потом расскажешь, что нового, – говорит Анри, – я не в силах оторваться от десерта.

Папа кивает, и, пока мы продолжаем болтать, я вижу через приоткрытую дверь, как он прижимается ухом к радиоприемнику и крутит малюсенькую круглую ручку.

Анри как раз рассказывал о своих препирательствах с одной особо сложной клиенткой – она считала, что Гитлер всё-таки умный и выдающийся человек, раз уж смог встать во главе своей страны и даже всей Европы, когда папа вернулся; он был немного бледен.

– Они высадились[33], – объявил