Шрифт:
Закладка:
В сберкассах люди, сжимая в руках старенькие, истертые сберкнижки, снимали со своего счета каждый рубль, который там имелся. Многие сразу же отправлялись в комиссионные магазины, превращая там толстые пачки бумажных денег в бриллиантовые кольца, золотые часы, изумрудные серьги, восточные ковры и медные самовары.
Уже собрались возле сберкасс шумные толпы, они требовали денег сейчас, немедленно. Тогда появились отряды милиции, к трем часам сберкассы закрыли, денег в них больше не было. Потом они открылись лишь во вторник (поскольку понедельник там выходной день). А когда они снова открылись, властями был установлен лимит: выдавать на одного человека по 200 рублей в месяц.
Продовольственные и промтоварные магазины были открыты, а также комиссионные. У многих были припрятаны дома пачки бумажных рублей, люди хватали свои деньги и покупали все, что само по себе могло представлять ценность.
В воскресенье ленинградские домохозяйки полностью очистили магазины, которые были поменьше. За последнее время это был второй случай, когда пришлось делать запасы продовольствия, они так же кинулись по магазинам зимой, в период войны с Финляндией. Делать запасы – старый русский обычай. Никто из живших в Ленинграде со времен Первой мировой войны не мог особенно полагаться на способность властей обеспечить нормальное снабжение продовольствием. История предыдущих войн – а подчас и мирных периодов – это история нехваток и мытарств.
Повысился спрос на водку, вечером ее запасы были исчерпаны, во многих кафе и ресторанах также. Причем водку раскупали не для того, чтобы сразу выпить. Ее запасали.
На предприятиях и в учреждениях были организованы митинги. В это воскресенье работали многие крупные заводы, среди них «Электросила», «Красный выборжец», «Скороход», – в городе не хватало электроэнергии, ее расход становился более равномерным, когда работали по воскресеньям.
Около 9 утра позвонили из Смольного на эти заводы секретарям партийных организаций, на многих до 11 часов состоялись закрытые партийные собрания. Затем, после выступления Молотова по радио, на всех предприятиях состоялись всеобщие митинги.
В это воскресенье Ольга Берггольц была в своей ленинградской квартире. Странное это было жилье – кооператив, построенный в начале 30-х группой молодых (теперь, казалось, очень молодых) инженеров и деятелей культуры. Официально здание на улице Рубинштейна именовалось «Дом-коммуна инженеров и писателей». Но все ленинградцы прозвали его «слезой социализма».
Дом необыкновенный, словно памятник страстному стремлению инженеров и писателей на заре революции покончить с уродливыми приметами буржуазного существования.
В «слезе социализма» устранено было все, что могло напоминать об устаревших, отживших свое обычаях. Не было кухонь. Отсутствовали швабры. Во всем здании не было места, чтобы приготовить еду. Никаких прихожих с вешалками. Пальто оставлять лишь на общих вешалках.
Дом был создан, чтобы люди жили в коллективе на высших коллективистских началах. Применен был псевдорациональный стиль с претензией на подражание Ле Корбюзье. Ленинградцы шутили, что в «фаланстере на Рубинштейна» иметь семью не разрешается.
С тех пор шутки давно утратили новизну, и в равной мере ее утратили теории коммунального проживания. Но и Ольга Берггольц, и большинство жителей дома относились к нему с безрассудной нежностью, несмотря на его нелепость. В каком-то смысле это связано было с юностью, с тем энтузиазмом, который, казалось, теперь был в другом веке, у других поколений и других людей.
Дело не только в том, что коммунальная жизнь оказалась унылым чудачеством, какое трудно было себе заранее вообразить. Дело во всем остальном, что случилось в 30-х годах.
Ольга Берггольц – поэт, дитя революции, женщина талантливая, смелая. Голубые ясные глаза смотрят на мир правдиво и печально. Оттого что пройдена тяжелая школа российской жизни. На высоком челе – печать страданий. Благородная ее доброта закалилась в горе и несправедливости.
В день похорон Ленина, в воскресенье 27 января 1924 года, в четыре часа дня Ольга Берггольц, еще школьница, стояла с подругой у старого дома возле Нарвских ворот, где жила тогда. В тот момент по всей России гудели заводы, паровозы, сирены, колокола в память Ленина.
Когда вернулась тишина, казалось, все еще вибрирует в воздухе замирающее эхо гудков. Она повернулась к подруге и объявила: «Вступлю в комсомол и стану профессиональной революционеркой. Как Ленин».
В 30-х годах это смелое решение проходило суровую проверку. Умерли две ее дочери, одна за другой. А затем произошло то, что она и впоследствии называла «тяжким опытом» 1937–1939 годов: тюрьма, лагеря. Одна из бесчисленных жертв бесконечных сталинских чисток.
До тюрьмы она была лирическим поэтом, писала стихи и рассказы для детей. В тюрьме повзрослела как человек и поэт. И теперь, 22 июня, Ольга Берггольц записала свои мысли, свою поэму, которая в течение многих лет не была (и не могла быть) опубликована. Это была попытка выразить свое понимание страны, Родины, самой себя.
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной – с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена,
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
Он настал, наш час,
и что он значит —
только нам с тобою знать дано.
Я люблю Тебя – я не могу иначе,
я и Ты по-прежнему – одно.
В Ленинграде в эти часы, узнав о немецком нападении, многие пытались заново поставить вопросы перед своей совестью, подвергнуть глубокой и трудной проверке подлинную природу своих чувств.
Не все могли, как Ольга Берггольц, забыть жестокость, страдания, зверство, разбитые мечты и утраченные иллюзии прошедшего десятилетия, не все были способны понять, что самое главное в этот решающий час – Родина и любовь к ней. Были и те, кто тайно или, может быть, не столь уж тайно радовался нападению немцев. Им казалось, что немцы освободят Ленинград и Россию от власти ненавистных
