– А что бы ты сейчас ему сказал?

– Сейчас? Сейчас я понимаю, что должен был начать с его мечты. Должен был объяснить, как я представляю мое государство – пример для других народов. Все мы чему-то учимся, разговаривая друг с другом.

– Интересно, – посмеивается Георг, – то, что я учил, мне известно. Но что вы учили вдвоем?

– Я понял, что проблемы евреев Германии, точно такие же, как у евреев во всем мире. Это не только личная проблема и не только проблема масс, но и то и другое вместе. Если в юности я выступал от имени еврейских масс, теперь я воочию вижу, что такое власть толпы. Она сразу же скатывается к власти вульгарной, власти черни. Артур Леви, несомненно, за это время понял, куда может скатиться его государство аристократов духа, видел, как они преклоняются перед кованым шагом сапог. А ты, Георг, понял, что проблема не в том, как избавиться от ненависти к самому себе, а в том, как ты сказал, что демократия наших дней, выступая под лозунгом всеобщего равенства, становится государством для избранных.

– Но что бы ты сказал Артуру Леви?

– Я бы сказал ему: спаси свою личность от вульгарной власти толпы и присоединись к избранным. Сегодня, быть может, он бы меня понял, и присоединился бы ко мне, чтобы спасти себя и своих детей в царстве не равных, желающих создать государство, которое станет примером другим.

– Государство для избранных?

– Да, Георг, только такие люди понимают, что такое истинное равенство между личностью и коллективом, – это, по сути, возвращение в мир наших праотцев. И это не касается только евреев. Получается, Георг, что наше маленькое сионистское движение видится мне сейчас наиболее важным национальным предприятием.

– Об этом я им толкую все время, но они не прислушиваются ко мне.

– Я пытаюсь объяснить им, Георг, до какой степени мы не равны. Я скажу им, что другие по самой своей сущности привыкли мыслить по иному о жизни и смерти, о войне и мире, об истории человечества и судьбе человека. В течение многих поколений мы привыкли к этому. Евреи никогда не знали рабства, никогда не сдавались слепой судьбе и слепым законам истории. Вся история народа Израиля полна мессианскими движениями. Мессианство, это, по сути, восстание против судьбы, бунт против слепоты исторических законов. Я скажу евреям Берлина: не сдавайтесь привидениям, марширующим по миру, и, главным образом, по этой стране. Восстаньте против судьбы!

– Да, Александр. Ты абсолютно прав. И я думаю также. Но я не сумел сформулировать ее до конца. По сути, в период Веймарской республики, евреям дали всё, что они просили, равенство и даже более того, а каков результат?

– Если бы я только мог объяснить им, – вздыхает Александр, – что отсюда и далее – бездна, что нет больше времени дискутировать. Надо встать и уйти.

Теперь мы знаем, как сложилась судьба еврейства, не желавшего принять свое национальное своеобразие, уехать из чуждой среды. Евреи были уничтожены.

Наоми торопится завершить роман. Она пишет новее главы. Глубокий разрыв происходит между Гейнцем и отцом. Гейнц считает, что отец предал память их любимой матери и осиротевших детей. Похоронив жену, он оставил сирот и уехал в легочный санаторий в Давос. Спустя год он явился с новой женой, тридцатилетней мачехой, которая ухаживала за ним после ранения на фронте. Дети продолжали жить своей отдельной жизнью на своем этаже. Когда новоявленная мачеха ушла, ее тут же забыли, как будто ее вовсе не было. Но обида и злость накопились в душе Гейнца. Лотшин рассказала Наоми, что новая жена отца Дорис оставила их дом не из-за того, что отец был ею не доволен. Просто ее никчемность усилила его тоску по женщине, которую он любил. Он окружил себя ее фотографиями, закрылся в своих комнатах, и все эти годы не приближался к детям. И спустя восемь лет после смерти любимой, он умер в возрасте пятидесяти лет.

Наоми, как и старший брат, ревновала отца к памяти матери. Эта ревность преследует ее с детства. Она помнит, как из своего укрытия в нише для хранения угля, увидела отца с другой женщиной. С тех пор ее преследовали видения. Вот она увидела на улице, как мужчина погладил рукой щеку женщины, и представила отца, гладящего щеку чужой женщины. И девочка зарыдала, да так, что прохожие останавливались возле нее, спрашивали, чего она плачет.

«После этого мое обожание отца куда-то ушло», – говорит она Израилю. – «Мне так хотелось вернуть время, когда я видела его честным, совестливым, абсолютно идеальным человеком».

Израиль пытается оправдать поведения отца Наоми: «Внезапная смерть жены сломила его дух, ослабила. Он не смог справиться с горем».

Но стыд за отца продолжает преследовать Наоми.

В Германии Наоми ходит в кабаре, клубы, рестораны. Под звуки оркестра она наблюдает за движениями танцоров. И опять, как в юности, ей кажется, что один из танцующих – ее отец. В баре на Фридрихштрассе он обнимает за талию рыжеволосую девицу, и лицо его искажено болью.

Она возьмет на себя право осуществить мечту детства – помирить отца и родителей матери. В романе родители матери будут идти за гробом отца. В реальности этого так и не произошло. Она никогда не видела бабушку из Кротошина. Дед со стороны матери сказал на идиш: «Вир зинт асимилирте иуден» – «Вы ассимилированные евреи». Старик не хотел взять Наоми с собой, ссылаясь на то, что она еще мала. Но отец обещал, что когда ей исполнится четырнадцать лет, он сам пошлет ее к деду и бабке. Отец так и не исполнил это обещание. Его не стало, когда ей исполнилось тринадцать. Так и не выпало ей познакомиться с семьей матери, ибо все погибли в Катастрофе.

В воскресенье она вновь приходит в бывший дом Френкелей. На столе в гостиной – традиционное угощение в полдень – офе и печенье. Стараясь быть как можно более спокойной, Наоми задает вопросы.

«Почему, после войны, именно, этот большой дом был выбран для мэра города?»

Новый хозяин объясняет причину такого выбора и добавляет:

«Жаль, что разрушают этот роскошный квартал. Собираются снести и этот дом и на его месте построить многоквартирный жилой дом для рабочих».

«Как вы себя чувствуете в этом доме?»

«Дом очень красивый», – говорит глава города, и это подтверждают его жена и дочери. Видно, что им неприятен этот разговор и новый хозяин дома пытается перевести беседу на другие темы.

Он