Шрифт:
Закладка:
В магазинах продаются пластинки с отредактированными речами фюрера. Во многих домах хранятся газеты времен войны. И все же она не может уловить типичные черты немцев начала шестидесятых, найти нечто общее, объединяющее их. В поезде она с удивлением видит блондинку с голубыми глазами, обнимающую и ласкающую чернокожего ребенка.
«Его отец чернокожий американский солдат», – мать ребенка удовлетворяет любопытство Наоми. Мысль молнией проносится в мозгу Наоми: такое теплое материнское чувство не характерно для немецких матерей.
«Его непохожесть на окружающих не осложнит ему жизнь?»
«Германия изменилась. Это не Германия Гитлера».
«Ты не считаешь, что лучше было бы его растить в Соединенных Штатах?»
Наоми пропустила свою станцию. Может быть, немка расскажет подробнее о своем романе.
«Отец ребенка хотел вернуться с ним в Америку. Я не согласилась. Это мой ребенок».
«У него будет нелегкая судьба. Что ты сделаешь, если дети в школе на него нападут?»
«Пусть попробуют. Я защищу его от любого, кто осмелится на него напасть». Решительным голосом она говорит о разных путях борьбы с ненавистью и враждебностью.
«Вы мужественная женщина», – рассталась она со случайной попутчицей, горячо пожав ей руку.
Наоми не нравился фанатизм ее друга Реувена Вайса (Саул в романе), его преклонение перед Россией и коммунистической партией.
И вот Саул пойман полицейскими за расклеиванием на стенах домов коммунистических прокламаций. Полицейская машина увозит его в участок на Александерплац.
Наоми хочет восстановить впечатления тех дней, и она входит в огромное серое здание центральной полиции Берлина на Александерплац.
Она показывает следователю письмо от издательства «Фишер», которое, вместе с ее израильским паспортом, позволяет входить в любое учреждение. Объясняет ему, что она – писательница, и послана Иерусалимским университетом, чтобы исследовать период нацизма, и ей необходимо познакомиться с тюремными подвалами. Двое полицейских ведут ее в подвал, в большую камеру. Ужасный запах экскрементов, алкоголя, пота прижатых друг к другу человеческих тел, сырость и плесень стен камеры. Вдоль стен дремлют люди, лежа на каменном полу или деревянном настиле. Крики, проклятия, борьба с комарами, кашель. Из камеры она вышла на улице с омерзением и ощущением тошноты.
Но теперь она может подробно описать камеру, в которую поместили ее друга.
Коммунист Отто когда-то сказал девочке Бертель:
«Есть частная, личная совесть, когда человека всю его жизнь дрессируют на сторожевого пса. Но есть общественная совесть, партийная, и эту совесть человеку навязывают опытные дрессировщики. Человек живет в борьбе между этими двумя формами совести».
Впечатления от болезненных писем Израиля о политических дрязгах еврейского государства, находят отражение в споре между Гейнцем и Эрвином. Эрвин говорит другу:
«Партия была моей семьей, моей жизнью, партия создавалась мной самим в соответствии с духом времени. Представь, что ты создаешь великое творение для народа, для себя, для любимой женщины. И вдруг пробуждаешься ото сна и видишь реальность совсем иной. Фауст говорит тебе, что то, что ты принимал за дух времени – на самом деле только воля вождей, партийных руководителей. Они дули в твои паруса. Они – эти товарищи без особых способностей, но с огромными амбициями…
Наоми вставляет в их разговор слова отца, сказанные Гейнцу, слова предостережения. Так же говорил и ее муж.
«Гейнц, тяжело тебе будет отличить добро от зла. Наше время стирает различие между ними. Но одно я хочу тебе сказать: всегда остерегайся людей с мизерным умом и большими амбициями. Они не могут реализовать свое честолюбие силой таланта, потому идут извилистыми, кривыми, лживыми путями. Потому они всегда способны на любую подлость во имя удовлетворения своего честолюбия. Храни от них свою душу, Гейнц, они всегда будут стараться подставить тебе подножку!
Как говориться, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Я добавлю: хочешь знать, что такое партия, покажи мне человека, которого она воспитала. Моя партия потеряна. Она уже не сможет встать на пути злу, которое приближается.
– Приближается? Ты настолько уверен, что оно приближается, Эрвин?
– Я пытался бороться. Я пытался вырывать руль из рук этих господ, и не преуспел. Только рабочий фронт может еще нас спасти. Все мелкие счёты между партиями, это счёты мелких политиканов, жаждущих большой власти. Они поведут нас в бездну».
И вот она в Аушвице. Трое израильтян, и среди них Наоми, присоединяются к организованной экскурсии. В музее, который был основан в 1947 и во всем пространстве бывшего концлагеря смерти их ждет разочарование. Ужас происходившего здесь выхолощен. Бросаются в глаза информационные щиты, упорядоченная экспозиция. Превращение лагеря смерти, где произошла невероятная человеческая катастрофа, в выставку бросается в глаза. Немец-гид ведет смешанную группу евреев и немцев между огромными кучами детской и взрослой обуви. Не стоят на рельсах те поезда, которые привозили жертв в газовые камеры. Наоми не видит истоков ужаса, которые она ощущала при посещении Дахау. Она напрягает все свое воображение, все свои чувства, чтобы ощутить этот ад, весь ужас его жертв.
Кошмар Катастрофы застилает ей глаза. Она видит тела евреев, превращающиеся в пепел в крематориях. Еврейство погребается в землю.
Она возвращается в Берлин опустошенная. Эту ночь она посвящает отцу. Ночью она подводит итог спору с отцом, считавшим сионизм катастрофой. Так относилось к сионизму германское еврейство, отрицавшее возвращение евреев на родину праотцев. В эту ночь она будет бороться с немецкими евреями, которые считали это возвращение порочным, с помощью своих героев – Георга и Александра.
– А от тебя я научился пониманию, Георг, что для евреев Германии сионизм это дело частное, личное. Они оскорбляются, когда им угрожают массовой финансовой катастрофой. Они ищут выход отдельно для каждого. Георг… лишь сейчас я понял…
– Что ты понял лишь сейчас?
– Понял, почему в нашей юности я так и не смог привлечь Артура Леви. Я ведь его знал до тебя. – Александр делает резкий жест и чуть не опрокидывает чашку с кофе. Он делает большой глоток, словно его мучает жажда. – Я говорил ему все время о еврейской нации, о самостоятельном государстве. Но все это было ему чуждо. Он был либералом, типичным индивидуалистом, который верил в государство разума, в равенство всех в этом мудром государстве, и в право каждого идти своим собственным путем. Массы, нация, государство для масс, для новой или обновленной нации – этого он не принимал. Он был
