от своего предшественника Гришина), без полноценного права голоса, в отличие от Горбачева и Лигачева, его ровесников, которые уже поднялись намного выше и быстрее и руководили сейчас всеми процедурами. Действительно, эти страницы первых мемуаров Ельцина читаются так, будто они написаны недавно избранным членом совета директоров компании, воодушевленным своим членством, но еще не знающим, что наиболее важные решения принимаются не советом, а скорее членами правления [Ельцин 1990: 107–109].

Ельцин в своих воспоминаниях об этом времени едва ли отдает должное беспрецедентному радикализму горбачевской программы демократизации. Возможно, его оттолкнул тот факт, что на январском пленуме 1987 года Горбачев согласился на заключительную резолюцию, менее радикальную в отношении внутрипартийной демократизации, чем сам Горбачев предлагал в своей вступительной речи. Возможно, он был расстроен тем, что публичная риторика Горбачева все еще оставалась несколько менее радикальной, чем его собственная. Возможно, Ельцин был настолько поглощен внутримосковскими проблемами, что не мог не думать о разрыве между решениями центрального партаппарата и реальными изменениями на местах. Или, возможно, его злила способность Лигачева келейно блокировать некоторые из его инициатив. Какова бы ни была точная причина, в 1987 году Ельцин, очевидно, колебался между выводом о том, что Горбачев недостаточно привержен делу перемен, и заключением, что тому просто не хватило смелости противостоять Лигачеву и отказаться от его тактики действий «тихой сапой». Ельцин в начале 1987 года не стремился свергнуть Горбачева; он скорее хотел привести его в чувство. Он хотел, чтобы Горбачев стал столь же смелым, как и он сам, публично бросил вызов закосневшим органам партии и государства на всех уровнях. Он пытался добиться того, чтобы Горбачев действовал с большей решительностью и смелостью.

Однако на фоне общего разочарования Ельцин пришел к выводу, что его руководство московской партийной организацией – безнадежное дело. Он почувствовал себя изолированным внутри Политбюро [Батурин и др. 2001: 48] и решил уйти в отставку. Когда Горбачев ее не принял и уклонился от дальнейшего обсуждения этого вопроса, разочарование Ельцина усилилось.

Незадолго до завершения заседания ЦК, созванного 21 октября 1987 года для обсуждения предложенного Горбачевым наброска его важной юбилейной речи, Ельцин поддался порыву и попросил слова. Он не шел на заседание с таким намерением, и у него с собой на всякий случай было только несколько заметок, но когда заседание подходило к концу, этот вечный искатель приключений (см. главу вторую) не смог устоять перед искушением. Он выступил со сбивчивыми, но резкими нападками, говоря о медленных темпах перестройки, обструкционистском поведении Лигачева и центрального партаппарата, а также о том, что Горбачев, руководя всем процессом, якобы колеблется, предается самоуспокоению. Он вновь стал критиковать партийные привилегии и предупреждал о том, что политическая стабильность окажется под угрозой, если ситуация не улучшится. Он полагал, что перестройка не просто недостаточно радикальна и масштабна; существует угроза нового погружения страны в застой. Он вновь заявил о своем намерении покинуть Политбюро[165].

Более серьезным вызовом для руководства было бы разве что выступление перед широкой публикой. Как бы то ни было, этот вызов был достаточно резок не только из-за того, что было сказано, но и потому, где и когда это было сказано. Ельцин осуждал Политбюро перед «партийной общественностью», 300 с лишним членами ЦК, которым Политбюро было формально (но не фактически) подотчетно[166]. Вызов был брошен не только критикуемым партийным руководителям, но и Политбюро как институту. Это было нарушением институциональной дисциплины, поскольку коллективное руководство не обсуждало этот вопрос заранее на закрытом заседании и не одобряло его для обсуждения перед более широкой публикой. Это было несанкционированной попыткой принудительно вывести арену и язык допустимой критики далеко за пределы, уже санкционированные Горбачевым. Это был настоящий «выход из-под контроля» в институциональном контексте ленинизма. Только прямое обращение к массам было бы недопустимо в еще большей степени.

В ответ Горбачев предоставил трибуну для критики Ельцина как реформаторам, так и консерваторам. Если прежде Горбачев, вероятно, считал, что Ельцин может быть полезен в руководстве в качестве противовеса противникам дальнейшей радикализации перестройки, то теперь он видел в Ельцине человека, способного фактически дискредитировать радикализацию реформ как таковую [Brown 1996: 171]. Члены Политбюро – Шеварднадзе, Яковлев и, возможно, Медведев – выступали за радикализацию от лица руководства, но они делали это в основном в том темпе, которого требовал Горбачев. По-видимому, генеральный секретарь не хотел отпугивать пуритан и технократов, чтобы они не выступили против его программы. Очевидно, он стремился заставить их как можно дольше считать, что для них найдется законное место при новом порядке, так что нет необходимости становиться обструкционистами. Однако поведение Ельцина угрожало им, показывая, к чему может привести дальнейшая радикализация, подобно тому как события в Чехословакии при Дубчеке в 1968 году сработали в ущерб реформаторам в брежневском Политбюро и Центральном комитете. По крайней мере внутри партии склонность Ельцина к эгалитарному популизму и его неуважение к принятым процедурным нормам могли преждевременно отторгнуть «центристов» и сомневающихся, от которых Горбачев рассчитывал получить поддержку. Жестокие и продолжительные издевательства над Ельциным – особенно позже, на собрании Московского городского комитета партии, на котором Горбачев наблюдал за его отстранением от должности, – очевидно, были уступкой со стороны Горбачева его собственным нуждам в поддержании коалиции.

Возможно, из-за того, что он чувствовал себя виноватым в жестокости происходящего (а Горбачев вытащил Ельцина из больницы, где тот лежал после сердечного приступа, чтобы подвергнуть его резким словесным нападкам со стороны партийцев московского горкома), Горбачев предоставил Ельцину достойное положение в государственной бюрократии, назначив его замминистра строительства[167]. Но он также в частном порядке сообщил Ельцину, что никогда не позволит ему вернуться в политику [Бурлацкий 1997: 135; Ельцин 1990: 5]. Затем последовал многомесячный период, в течение которого Ельцин подвергал себя мучительному самоанализу. Он был полон решимости принципиально переосмыслить то, через что ему пришлось пройти [Ельцин 1990:156]. Он испытал на себе всю силу партийной «инквизиции». Это было не сравнимо ни с чем, что происходило в Центральном комитете с 1961 года; его осуждали даже некоторые из тех, кого он считал друзьями. Он боролся против коррупции и привилегий партийного аппарата в целом и против господства центрального партийного аппарата над региональными партийными и государственными органами. Вместо того чтобы поблагодарить за его усилия по улучшению ситуации в Москве, его подвергли чистке и чуть не довели до смерти. Несмотря на все это, он продолжал верить (по крайней мере, в теории) в «руководящую роль партии» и в лучшее будущее советских людей под руководством КПСС[168]. Как мог он примирить эти противоречивые