Эта мучительная переоценка происходила в политическом контексте, который менялся с каждым месяцем. Борьба между радикальными реформаторами и «стоящими в обороне» консерваторами накалялась. Письмо Нины Андреевой, написанное в марте 1988 года и поддержанное Лигачевым, было явной попыткой противников дальнейшей радикализации наглядно показать, что, перестройка, по их убеждению, превратилась в угрозу для всей системы партийного правления[169]. Радикальные реформаторы в руководстве при поддержке Горбачева перешли в контратаку и вынудили консерваторов снова занять оборонительную позицию. В то же время радикально настроенные редакторы журналов и газет позволяли или поощряли дальнейшее расширение масштабов критики – до такой степени, что многое из того, что говорил Ельцин на XXVII съезде партии, к указанному времени стало общим местом для многотиражных изданий. Неформальные организации росли в геометрической прогрессии – и по количеству, и по напористости. Советская интеллигенция, и молодая, и старая, избавлялась от своих страхов, отвергала запреты и все больше действовала, руководствуясь своими убеждениями, будучи уверенной в своей растущей силе как общественного движения. В Свердловске прошла огромная демонстрация в защиту Ельцина. Люди публично требовали рассказать, что произошло на том заседании ЦК, где Ельцин бросил вызов Политбюро. Письма в поддержку приходили ему со всей страны, что значительно укрепляло его дух [Aron 2000: 227] и, возможно, также влияло на его миропонимание. Если Ельцин раньше рассматривал пробуждение общества как здоровое проявление его жизнеспособности и видел в нем полезного союзника против бюрократии, но теперь он начинал также понимать, что «народ» может стать ядром политической стратегии, которая поможет ему воскресить себя политически.

Июньская партийная конференция 1988 года неожиданно стала для Ельцина площадкой, где он продолжил борьбу с партийным истеблишментом. Ельцин решил возобновить битву за свое политическое возрождение и реабилитацию, а также за свое все более радикальное видение будущего советского политического строя. Особенность этой конференции – ее трансляция на всю страну – помогла ему превратить то, что было внутрипартийной войной, в публичную битву. Это позволило Ельцину озвучить свое недовольство перед максимально широкой аудиторией, а не только перед простыми членами партии или номенклатурным партийным «дворянством» в составе ЦК. Горбачев тоже пытался расширить рамки и арену критики как способа трансформации советской системы в более демократическую форму политической организации. У него были свои причины для этого, не связанные с вызовом со стороны Ельцина. Он не собирался разрешать Ельцину выступать, но неудержимый Борис Николаевич пробился к трибуне ближе к самому концу конференции, и Горбачев по причинам, известным, видимо, только ему самому, позволил Ельцину выступить. Горбачев также дал возможность ответить Лигачеву, и этот воинственно настроенный член Политбюро принял вызов.

Миллионы телезрителей впервые имели возможность вблизи и без цензуры наблюдать за внутрипартийной борьбой и дебатами. Для большинства из них это было одновременно поучительным и завораживающим опытом. Они стали свидетелями высказываний разнообразных точек зрения на партийную жизнь: пуританина, гордившегося «построением социализма» в так называемую «эпоху застоя»; технократов, обсуждающих границы экономической децентрализации и рыночных реформ; радикальных реформаторов, стремящихся к фундаментальной демократизации партии. Они также стали свидетелями выступления Ельцина, еще не вполне уверенного в том, как выглядит демократия, и слезно умоляющего партию его простить, но все более убеждающегося в том, что партаппарат – это проблема, а не решение[170].

Не менее важны, чем дебаты на конференции, были ее решения, особенно рекомендация сформировать законодательный орган – Съезд народных депутатов – на основе общенациональных выборов, которые должны были состояться в марте 1989 года. У Ельцина оставалось около шести месяцев, чтобы изучить политический ландшафт и решить, станет ли это для него каналом политической мобильности и захочет ли он им воспользоваться. В какой-то момент он решил, что это так; Ельцин отказался баллотироваться в парламент от своего родного Свердловска, в полном соответствии со своим вечным стремлением решать крупные проблемы и желанием показать Горбачеву и Политбюро, что он играет с ними на равных. В Свердловске победа была бы слишком легкой. Если ему суждено возродиться в качестве политической фигуры национального значения, а не просто как одному из нескольких тысяч народных депутатов, то ему нужно воспользоваться всеми шансами. Ельцин решил баллотироваться по национально-территориальному округу № 1 – в самой Москве[171]. Это был, безусловно, самый большой избирательный округ в СССР, что значительно повысило значимость итогов голосования как показателя состояния общественного мнения.

Чиновники, контролирующие процесс выдвижения кандидатов, изо всех сил пытались помешать Ельцину баллотироваться, а затем поддержали в качестве его соперника директора крупного автозавода. В печати они выступали против Ельцина с обвинениями как политического, так и личного характера. Ничего не вышло. Чем больше его очерняли, тем больше росли его популярность и авторитет. Ельцин выступил с программой, осуждающей коррупцию и привилегии, призывая к радикальной демократизации партии[172]. В конце концов он разгромил своего оппонента, набрав ошеломляющие 89,4 % голосов.

В какой-то момент, в конце 1988 или начале 1989 года, в результате личной переоценки Ельциным своей политической философии он пришел к выводу, который основатели либерально-демократической теории сделали сотни лет назад: демократизация требует передачи власти и авторитета от «королей» к «людям» [Bendix 1978]. В случае коммунистической системы в ее постсталинскую эпоху «королями» была партия, коллектив, светский вариант «божественного права». Если когда-то Ельцин искренне верил в право партии воплощать и выражать правду и законность, то теперь он передал эти полномочия другому сообществу – «народу». Если раньше партия говорила от лица народа, то теперь эта партия будет отвечать перед народом, а Ельцин будет его знаменосцем. Реформы Горбачева сделали это возможным. К удивлению и огорчению Горбачева, Ельцин ухватился за возможность вернуться в политику, то есть сделал именно то, чего, как Горбачев предупреждал, он никогда бы не допустил, и развернул эти новые арены против партии, а затем и против самого Горбачева. В то время как Горбачев рассматривал эти новые каналы (выборы и парламент) как расширение публичной арены, которое приведет к некоей форме демократического социализма, Ельцин рассматривал их как инструменты для разрушения власти партийного аппарата. Если новый политический язык при Горбачеве теперь обычно включал в себя сочетания социалистических и либерально-демократических принципов (например, «социалистический плюрализм» и «социалистический рынок»), то Ельцин использовал новые общественные платформы, чтобы отвергнуть эти формулировки как неработающие и предложить вместо них либерально-демократические и антисистемные доктрины. Для Ельцина была подготовлена почва для перехвата политической инициативы в тот самый момент, когда Горбачев по причинам, не связанным