знаю, никогда раньше не встречал, – пожал плечами Пхакат. – Тот, в зелёной одежде, вроде бы держит лавку, но не поручусь. Гости неплохие: уже почти полчана пива выпили, да не моего, а местного, а я-то уж боялся, выливать придётся. Сами знаете местное пиво: что завтра не выпил, то послезавтра вылил. Ладно, пойду я, вон Махтеб уже машет, видно козлёнка пора снимать. Приготовьте свои животы, старый Пхакат припас для них кое-что вкусное. Иду, я, иду, ничего без меня не могут, лентяи!

Ворча на племянника и распекая слуг, Пхакат вышел из залы. Не прошло и десяти минут, как в дверях появились рабы с полным блюдом дымящегося сочного мяса, чей аромат тут же заставил Энекла с Диоклетом на время забыть о невзгодах.

Когда они уже утолили первый голод и лениво потягивали вино в ожидании второго блюда, дверь таверны распахнулась, впустив молодого эйнема – худощавого, невысокого, с копной встрёпанных светлых волос и гладко выбритым подбородком. На нём был длинный лимонно-жёлтый хитон с просторными рукавами, а на плече висел тиснёный кожаный тубус для свитков. Завидев Диоклета и Энекла, вошедший просиял, и устремился к их столу.

– Хайре, соотечественники! Калиспера! В общем, возрадуемся! – он шумно уселся, по-хозяйски наливая себе вина в забытую Пхакатом чашу. – Так и знал, что найду вас здесь. Вы, вояки, потрясающе предсказуемы.

– Хайре, Феспей, присядь с нами, преломи хлеб, выпей вина, – ухмыльнулся в бороду Энекл.

– Нет, нет и нет, – молодой человек решительно замотал головой. – Не бывать тому, чтобы я, Феспей из Фрины, сын Тинасодора, людьми невежественными прозванный «Разбойником», хоть на миг предположил, будто доблестный воитель может не пригласить к столу скромного слагателя стихов, да ещё и соотечественника. Будь спокоен, Энекл, я всегда буду садиться за твой стол, не прося разрешения, и в том даю тебе своё слово. Да будет мне свидетелем Сагвенис подающий радость, предводительствующий пирами.

– Думаю, у Энекла после твоей клятвы сильно полегчало на душе. Теперь его стол не останется без доброго нахлебника, – улыбнулся Диоклет.

– Только не подумай, что я несправедлив: тебе я клянусь в том же самом. Что это тут у нас? Ягнятина, козлятина? – Феспей придвинул к себе блюдо, придирчиво выбирая кусок. – А второе блюдо будет?

– Печёный карп уже ожидает чести быть съеденным автором «Клифены» и «Гарпий».

– Диоклет самолично рассмотрел ему плавники, – вставил Энекл.

– Карп... – Феспей вздохнул. – Конечно, местный карп не так уж и плох, но разве можно сравнить хоть одну речную рыбу с той, что выловлена из моря? О, стремительный тунец, о прекраснопёрый лаврак и среброблещущая кефаль – щедрые дары Сефетариса зеленобрадого, пастыря волн, как я тоскую по вам в этом засушливом краю!

– Подумать только, впервые в жизни я с ним согласен, – хмыкнул Энекл.

– Так выпьем же за это! – воскликнул Феспей и, плеснув каплю вина на пол, одним махом осушил чашу. – О, неужели эйнемское? Превосходно! Ну да ладно, рассказывайте, что вы сегодня устроили? О ваших подвигах судачит весь дворец.

– Интересно, что именно? – спросил Диоклет.

– Ну, в частности, то, что вы наступили на хвост Сарруну. На вашем месте, я бы теперь почаще оглядывался по сторонам и гулял подальше от высоких зданий – мало ли что может оттуда свалиться.

– Да уж, плохо дело, – сказал Энекл. – Как думаешь, можно с ним как-то примириться? Подарок сделать или ещё что-нибудь.

– Разве что ты подаришь собственное сердце на блюде. Ни разу не слышал, чтобы Саррун кого-то простил, а уж тех, кто облегчил участь Нан-Шадуру... Или ты не слышал, что Саррун ненавидел его страшной ненавистью?

– Конечно слышал, но не думал, что настолько сильно.

– Да ты что! Bедь это он первым сказал вслух, что сын Сарруна был использован в качестве женщины. Представляешь, что должен думать такой человек как Саррун о том, с чьей подачи его единственный сын прослыл царской наложницей? Такое для местных в тысячу раз хуже убийства.

– Проще говоря, старик доболтался, – сказал Энекл. – С чего он вообще решил, что сын Сарруна имел дело с мужчинами? Одевается парень, конечно, как баба, но таких теперь полным-полно.

– Сразу видно усердного командира: он больше времени проводит в военном лагере, чем во дворце и не знает сплетен. Поверь мне, придворному трутню: повод у него был. Стоило ли это делать – другой вопрос.

– Ты что-то знаешь? – поднял бровь Диоклет. – Я тоже слышал всякое, но думал, что всё это слухи.

– Конечно же знаю. Скажу больше: немногим из смертных, живущих под светом лучезарного Иллариоса и попирающих ногами землю-мать, ведомо больше вашего покорного слуги, – поэт самодовольно поднял палец. – Но, знание это столь опасно, что я предпочитаю хранить его глубоко в тайниках своего сердца, запертым на сто засовов.

– Рассказывай уже, хранитель, – нетерпеливо бросил Энекл. – Если ты и впрямь что-то знаешь, я совсем не удивлён, что об этом болтают на площадях.

– Клянусь Эникс Хранительницей Тайн, если этот секрет стал известен, то не от меня!

– Ну да, конечно.

– Истинная правда. Не такой я дурак, чтобы связываться с Сарруном. Такую тайну можно доверить разве что людям надёжным и благоразумным.

– Диоклет, я его сейчас убью, – спокойно сказал Энекл.

– Я подтвержу, что ты защищался.

– Ладно, ладно, не горячитесь. Конечно же вы люди надёжные, можно сказать, твёрдые словно Керкинские скалы... В общем началось всё с того, что наш великий царь, как всем известно, большой любитель Эйнемиды, да и сам наполовину эйнем – скажу больше, сын моей соотечественницы! – в один прекрасный день захотел узнать эту самую культуру, что называется, поглубже. Разумеется, речь идёт о том способе любви, который всюду называют эйнемским, а в Эйнемиде – эферским. Только не спешите браниться! Так уж повелось: филисиян называют тугодумами, анфейцев – распутниками, герийцев – пьяницами, леванцев – хвастунами и тоже пьяницами, а про эфериян говорят, будто милее зада юнца для них лишь демократия да чужое добро, да и те только до ужина.

– Да, да, знаю, – кивнул Энекл, – А про этелийцев, говорят, что боги рано или поздно испепялят вас за ваши дерзость и болтливость. Если так случится, я не удивлюсь.

– Ну