Он заговорщически придвинулся к гонду.

– Кстати, ты Абху… не того?

– Что? – Бхима не понял.

– Ну, когда она меня маслом мазать стала, я, короче, не выдержал, вдул ей.

Гонд смущенно отвернулся.

– А зря, – ачарья довольно расхохотался. – Она такое вытворяет… не хуже девадаси, даром что горбунья.

Из мандира послышалось хоровое пение.

– Что там происходит? – спросил Бхима.

– Мантры поют. Скоро танцовщицы выйдут к нам. Я заказал особенный танец.

Солнце еще не успело сесть, как из храма выпорхнули жрицы, одетые апсарами[169]. Вернее, «одетые» про них можно было сказать с большой натяжкой. Откровенный наряд девадаси состоял из усыпанного жемчугом пояса и прозрачного желтого шифона, прикрывающего нижнюю часть живота и бедра.

Зато в украшениях они себе не отказали. На голове каждой сияла золоченая тиара с островерхими башенками, украшенная самоцветами и бутонами цветов, с которой свисали немыслимые по сложности бусы и гирлянды.

Огромные золотые кольца в ушах, толстые браслеты с колокольчиками на щиколотках и запястьях, жемчужное колье на шее – девадаси просто искрились. Намасленная, посыпанная золотыми блестками на груди и бедрах кожа блестела, а подведенные тушью глаза излучали веселое лукавство.

Несколько музыкантов, по-видимому, изображающих гандхарвов[170], уселись напротив гостей, перебирая струны вин и ритмично ударяя в бубны.

Девадаси легкой поступью сбежали по ступеням, выстроились перед гостями.

Танец начался. Они медленно приседали, изгибая руки и переступая ногами, отчего воздух наполнился дивным мелодичным звоном. Вот повернулись боком, приподняли ногу, вытянув одну руку вперед, а другую назад. Бхиме казалось, что апсары парят в воздухе, настолько легко и грациозно они выполняли движения, несмотря на громоздкий головной убор.

Музыка заиграла быстрее.

Стоя к гостям лицом, девадаси поводили плечом, вращали кистями, снова приседали. Гонд завороженно наблюдал за танцем, не в силах оторвать взгляд от прекрасных тел, улыбающихся лиц, зовущих глаз. Нала хитро поглядывал на ученика, догадываясь, что тот сейчас испытывает. Сам-то он наблюдал божественный танец не в первый раз.

Вдруг одна из танцовщиц приблизилась к Бхиме. Он сразу узнал ее открытую улыбку.

«Это та самая, рыжая… на рисовом поле!»

Взяв гонда за руку, она повела его за собой. Он шел послушно, словно теленок на веревочке, и лишь у входа в келью понял, куда и зачем они идут.

В комнате девадаси ловко сняла с головы тиару, распустила волосы, затем усадила Бхиму на кровать, а сама устроилась рядом и положила руку ему на бедро. Уголки губ изогнулись в игривой улыбке.

– Как тебя зовут? – выдохнул Бхима, отстраняясь.

Последний барьер перед неминуемым грехопадением рушился на глазах.

– Канти.

– Ты не похожа на бхаратку. Скорее на сирийку…

– Это неважно, важна моя преданность Шакти.

– Ты ганика?[171] – выпалил гонд первое, что пришло ему в голову, словно он забыл, где находится.

– Нет, я храмовая танцовщица, – терпеливо объяснила Канти, совсем не обидевшись.

Она убрала руку.

– После танца я должна провести ночь с гостем в честь Шакти. Но только с тем, кто мне понравится. Мы предлагаем не просто соитие. Для девадаси важно, чтобы во время ритуала майтхуны[172] мужчина достиг озарения. А женщина должна своим искусством подготовить его к максимально яркому ощущению.

– Что ты понимаешь под озарением? – недоверчиво спросил гонд.

– Как что? – удивилась Канти. – Ты увидишь Шиву.

– Мне не нужен Шива, – заспорил Бхима. – Если должно случиться то, для чего ты пришла, пусть это будет Махавира.

– Хорошо, – легко согласилась девадаси. – Имя – это всего лишь форма. Шакти и Шива являются двумя аспектами одной неразделенной сущности, двумя сторонами сознания. Сознание и вселенная – одно и то же, иначе говоря, Брахман. Он постоянно находится в движении, которое мы называем «спанда». Через некоторое время после того, как ты войдешь в меня, наступит момент растворения наших атманов друг в друге. Два тела во время соития пульсируют в ритме вселенной. Это и есть спанда. В точке наивысшего чувственного подъема – р-раз! – Канти щелкнула пальцами. – Наше с тобой общее сознание станет сознанием Шивы. Это и есть озарение.

Заметив озадаченное выражение на лице гостя, она спохватилась.

– Ну хорошо, Махавиры, если это для тебя так важно.

Бхима не верил своим ушам. Молодая девадаси непринужденно, можно сказать, буднично разговаривает с ним о таинстве соития.

– Озарение чего? – пробормотал он.

– Иллюзорности чувственного мира, – сказала Канти с таким видом, будто ответ напрашивается сам собой, – за которым скрывается пустота. Такой путь к просветлению называется «Вама Марга»[173]. Он самый короткий. Даже Будда Шакьямуни им не брезговал.

Гонд задумался.

– Так все это только ради моего озарения? – с сомнением в голосе спросил он.

– Нет, конечно, главное не это.

– А что?

Девадаси пожала плечами.

– Главное – чтобы нива не оскудевала, скот давал приплод, а женщины благополучно рожали…

– Сколько же раз ты… пульсировала с гостем? – вдруг выпалил Бхима.

На лицо Канти набежала тень.

– Я не должна говорить об этом, иначе Шакти накажет меня равнодушием, тогда я не смогу больше сливаться с гостем в Брахмане. А ведь это настоящее блаженство.

Закусив губу, жрица придвинулась к Бхиме, снова положила руку на бедро. Гонд глубоко вздохнул, чувствуя, что больше не может сопротивляться возбуждению. Он обнял ее, и его сознание рухнуло в глубокий колодец.

Пальцы искали и находили самое потаенное, лакомое и восхитительное, а губы впились в рот Канти. Они катались по кровати, сплетая тела, словно обезумевшие от страсти змеи.

Девадаси умело вела Бхиму к пику страсти, замедлялась, иногда отстранялась… и снова ускорялась. Пока гонд не выгнул спину, дав волю чувствам.

Озарение наступило.

Подошло время жатвы пшеницы.

Все, кто мог держать в руках серпы, вышли на делянки. Крестьяне работали целыми семьями: взрослые срезали колосья и вязали снопы, а детвора разгоняла птиц. Поля, еще недавно зеленые, теперь желтыми прямоугольниками выделялись на фоне джунглей. Окрестности Такшашилы приобрели ухоженный, почти домашний вид.

Однако радость от хорошего урожая омрачалась сознанием опасности: тигрицы вышли на охоту. Голодные, только что окотившиеся самки прятали приплод в молодой бамбуковой поросли вокруг полей или среди тростниковых зарослей у реки. Лежали тихо, вылизывая детенышей, но при первой возможности хватали ребенка или нападали на зазевавшегося жнеца.

Гатаспа сдержал обещание.

Однажды он вошел в чайтью в белоснежном рупане. Правое запястье украшал серебряный браслет с огромным синим сапфиром, а на среднем пальце левой руки совиным глазом чернел опал. На шее, помимо обычных бус из плодов рудракши[174], амулетов и связок раковин каури, висела большая серебряная пластина с пентаграммой. В джутовом мешке что-то позвякивало.

Выглядел пашупат мрачным.

– Звезда Шломо! – ахнул Иешуа.

– Ты прав, – сказал Гатаспа. – Знак Соломона, Иштар или Шивы – какая разница? Кто из них первым научился повелевать демонами, теперь уже не помнит никто. Это самый мощный оберег из всех, какие мне известны. Я надеваю его в крайнем случае, перед проведением опасного ритуала.