Шрифт:
Закладка:
Но за это пришлось заплатить.
На одиннадцатый год брака с Дэвином я была преподавательницей чего-то там, со степенью PhD и публикациями. Но женщина, которую я впустила в дом, разрушила прежнюю меня. Ее сумасшедшая интеллектуальная сила поглощала. Мне хотелось не трахаться, а читать. Хотелось не превращаться в мумию по вечерам, а путешествовать по странам идей, думать и взрывать мозг мыслями. Хотелось не напиваться до бесчувствия, а писать. Еще одну книгу. Муж обернулся капризным неуправляемым ребенком. Утопленником. И хотя моя любовь к нему не прошла, она погрузилась в какое-то глубокое темное пространство.
Жизнь Дэвина, на алкогольном топливе и тяге к женщинам, вся ушла в койку. В одной из первых заграничных поездок без меня он нашел себе чужую постель. Пока он был во Вьетнаме, я ждала возвращения слова «муж». Днями и ночами. Десять недель. Одним утром я просто не встала с кровати. И не вставала днями и ночами. Когда надо было помочиться — мочилась. Когда чувствовала голод — плакала. Когда не спала — лежала среди белой пустоты. По вечерам я подъедала маленькие снотворные таблетки. Чему-чему, а этому мама меня научила. Больше и больше таблеток. Засыпая, я надеялась умереть.
Наконец в мой дом вломился один заботливый друг, который начал волноваться за меня. Он и быковатая дайк Лорель выбили входную дверь после того, как я перестала появляться на работе. Он поставил меня под душ. Потом завернул в одеяло. Потом покормил. Буквально с ложки. А потом мы три дня подряд смотрели старые фильмы, пока я не подняла на него взгляд и не сказала: порядок.
Я вспоминала о Броди, о его кларнете и красивых детских руках. Вспоминала своего лучшего флоридского друга, которого моя мама вышвырнула из моей жизни. Моего архангела, Майкла, и то, как мы оба уехали из Лаббока и начали строить свои жизни. Есть множество способов любить мальчиков и мужчин. Или позволить им любить тебя.
Дэвин вернулся, но мы уже никогда не были вместе.
Он спивался под женской опекой. А я своей историей продолжила семейную женскую родословную — страдание, на которое я однажды снова могла рассчитывать, было таким же знакомым, как мама. Дочь. Сестра. Дом. Ее имя — депрессия.
Под толщей этой воды я жила жизнью девальвированной женщины. Не жена. Не мать. Ничья любовница. Ни работа, ни книги не добавляли мне ценности. Я чувствовала себя бессмысленной женщиной-мешком. Тело, которое было не с кем делить, теряло килограммы. Одежда стала болтаться на мне, словно это была не я. Другие женщины делали комплименты моему, как им казалось, запланированному женственному преображению, и я улыбалась им в ответ, но чувствовала себя насекомым. Я перестала мыть голову по утрам и чистила зубы кое-как. Могла зависнуть посреди ванной: тупо смотрю вниз, мокрая, обтекаю после душа. Или так: весь рот в мятной пасте, в поднятой руке зажата зубная щетка.
Если я не преподавала и не ехала на работу или с работы, то сидела дома. Нет, не дома. В помещении. Пустая женщина в помещении. Одна в своей гостиной, я проверяла работы учеников и глядела в широкое окно. Мне всегда было что проверить. Чем не представление о вечности? Маленькая, без единой мысли, чиркаю себе ручкой — и ничего больше. Я пила ровно столько, чтобы чувства отрубились. Постоянно. В день по бутылке или около того. Неизменно. То вино, то водка. По вечерам я смотрела телек, пока меня не спасал сон. Или не смотрела. Это и есть моя жизнь — вот что я ощущала. Медленная, как стоячая вода. С глухим гулом в ушах и ватной головой лучше всего вздремнуть или заварить кофе. Есть улица, дом и холодильник. Удобная бытовая техника и заправка поблизости. Есть машина, чтобы ездить на работу и возвращаться домой. Есть приемлемый линейный сценарий жизни, которому можно следовать. Мне не нужно ничего делать. Или быть.
Но потом, по ту сторону стекла, появилась другая женщина.
Однажды, когда я онемело пялилась на стеклянную святыню панорамного окна, выходящего на улицу, мимо прошла женщина с пепельно-серой кожей и грязными светлыми волосами. На ней были шорты из обрезанных джинсов, топ-бандо и ковбойские сапоги. Ее руки походили на карту. Под глазами темные круги — не синяки, но обмануться легко. Правое плечо подергивалось через каждые три шага. Женщина, идущая мимо. Потом я увидела тощего мужчину в джинсах и футболке Lynyrd Skynyrd[53]. Он шел следом. Горбился. Курил. Скользкий взгляд. Крысиный хвостик до середины спины.
Штука в том, я их видела раньше. Много раз. Примерно два года подряд. Она проститутка. Он сутенер. Их точка в переулке за моим домом. Так мы и жили. Я внутри своей как никогда безопасной и богатой жизни. А они — снаружи, но в их коже и волосах запечатлелись следы и моего прошлого.
Однако на этот раз при виде женщины у меня кольнуло в груди. Было приятно чувствовать что-то к другим. Даже боль. А может, именно боль. Когда они скрылись с глаз, я ощутила во рту что-то теплое. Оказывается, я прикусила щеку.
В тот день я только и делала, что ставила оценки. Грудь и щека ныли. Вечером меня без всякой причины вырвало, что в то время никак не тянуло на сенсационное событие.
Когда я снова увидела эту женщину, взгляд зацепился за одну мелкую деталь. Особенную и важную. Синяк на переносице. Не просто синяк. Всмотревшись, я увидела ее глаза. Голубые. Как у меня. Работы с оценками выскользнули из рук и полетели на пол. Она шла мимо, а я гадала, сколько она весит. И сколько ей лет — сразу и не поймешь. Я думала о том, сколько работ она перепробовала и завалила, эта идущая мимо женщина в шортах из обрезанных джинсов, с бессильно повисшими руками-картами, с синяком и голубыми глазами. Я попыталась вспомнить, сколько денег у меня в кошельке — он лежал в рюкзаке у входа. Я видела ее вялую задницу под кромкой шорт — две безвольные кожистые запятые. Еще немного — и
