Шрифт:
Закладка:
Я написала короткий рассказ о том, что было после того, как я позвала ее в дом. Я предлагаю ей сесть. Она садится. В рассказе она курит и машинально качает левой ногой. У нее трясется рука. В рассказе я говорю о том, каково женщине, которая преподает английский, смотреть сверху на женщину, которая отсасывает дни и ночи напролет, а сейчас сидит на твоем диване и курит. О том, что я, наркоманка, которой свыше ниспослали целительный и бесконечно малый символ веры под названием «слова», — я смотрю на нее и думаю: она похожа на Деву Марию. Так, должно быть, выглядела Мария после иисуса. Никакому телу не по силам вынести чудо, бремя, невероятную историю, которая управляет миром вне этого тела. Когда я вижу изображение христа, то представляю себе Марию, выпотрошенную, изможденную, уставшую и злую настолько, что ее едва узнáешь.
В рассказе я задаюсь вопросом: что я собираюсь с ней делать, учить?
Люди часто интересуются, правда ли случалось то, о чем я пишу в своих коротких рассказах. Каждый раз я думаю, что тот же вопрос относится и к самой жизни: что, всё это действительно со мной произошло? Тело не лжет. Но когда мы наделяем его языком, разве это не акт художественного вымысла? С восхитительно продуманной композицией, насыщенными цветами и графической структурой. Со стилем и собственной позицией. С упорной уверенностью в могущественной силе памяти перед лицом того грубого и жестокого факта, что единственным свидетелем события было тело.
Обмен свершился. Между женщиной и женщиной. Если она до сих пор жива, то подтвердит мои слова.
Могла ли я дать ей хоть что-нибудь? В пустоте моей тогдашней жизни? В самом деле, что я, черт возьми, могла дать? Женщина с таким количеством дыр. И всё же кое-что было.
Слова.
Ту женщину я пронесла внутри себя студентам и предложила им идеи. Идеи, проникшие мне в сердце. И мое сердце завелось. У этого разговора со студентами был пульс. Кто-то из них включился, кто-то плевать хотел — неважно. Я, счастливая, стояла посреди комнаты со словами и мыслями, которыми могла делиться и сама с собой в пустом классе. Но я была не одна. Я была вместе с тем, что и есть молодость. С художниками, и писателями, и учеными, и барменами, и музыкантами, и медсестрами, и стриптизерами, и юристами, и матерями, некоторые из них разбогатеют и прославятся, некоторые попадут в тюрьму, а некоторые будут работать бухгалтерами, некоторые присоединятся к Корпусу мира или переедут во Францию, некоторые влюбятся, а некоторые покончат с собой, и все, кто навредил нам, и все, кем мы когда-либо были, и все, кем когда-нибудь станем, — все мы встретимся в книгах. Все прикоснемся к оболочке слов. Что такое семья?
Что собой представляли или не представляли слова, они у меня были. И не только мои. Я писала рассказы, писала книги, и чем больше я писала и чем шире открывалась за мною дверь, тем яснее я понимала: задержу в проеме свою гребаную ногу — и гораздо больше таких, как мы, смогут через него пройти. И мы кое на что способны. Вместе. То, что мы могли создавать, было искусством. Которое имело значение. С другими людьми я создавала картины. С другими людьми я делала перформансы. С другими людьми я писала рассказы и устраивала чтения и странные уличные акции: развешивала лифчики на деревьях, или декламировала скандальные тексты, или снимала с машин блокировщики колес, или тянула бесплатный кабель для бедных с другом, который работал в Bell[54], или оставляла хайку о дождевых червях и пёздах на ветровых стеклах тачек на служебной парковке.
И я написала вторую книгу рассказов.
Книжка, которая вышла после гибели моего второго брака, называлась «Превышение свободы». Если вы ее прочтете, то узнаете сюжеты. Это истории людей, которые пытаются строить отношения по предложенным нам всем сценариям. Дочери. Матери. Мужья. Жены. Брак. Это истории о женщинах и мужчинах, которые пытались любить и потерпели неудачу. И снова неудачу. И это истории о людях, которые живут на отшибе той штуки, которую мы называем культурой, в основном о неудачниках… но некоторые из нас — мы же всё еще тут, да? Для тех, кто уже нет. Мне интересно, это мы лузеры? Или сценарии, которые нам достались?
Это непросто — покинуть одного себя и запрыгнуть в другого. Ваша свобода оставит на вас шрамы. Или даже убьет вас. Или одну из ваших личностей. Это нормально, тем не менее. Их у вас еще много.
Сколько раз мы умираем?
Слова, как и мы сами, стоят того.
СЕРОЕ ВЕЩЕСТВО
Может, я и оказалась большой толстой неудачницей в своей попытке создать дом, зато придумала, как построить кое-что другое на его месте. Унылый мешок унылого говна, которым была моя жизнь, я превратила в дом слов.
Первым домом из слов, который я построила, был литературный журнал. Обычно, когда кто-то говорит «литературный журнал», все представляют себе что-то маленькое, белое и девственное вроде прежнего «Ежеквартального обзора Вирджинии»[55]. О нет, только не это. Наш журнал был грандиозным. Тридцать на двадцать сантиметров, на склейке, полноцветный — получите-распишитесь. Контркультурный. Каждый номер был посвящен какой-нибудь теме, которая деконструировала — мой любимый научный метод из всех, что я освоила, — само понятие «литературного журнала». Взять хотя бы темы. Божественная непристойность. Взрыв. Разновидности насилия. Чужаки. Управляли всем я и мои чертовски умные и охрененно талантливые друзья — мы были прямо как гаражная рок-группа, только с бумагой и компьютерами. Сами учились редактуре, дизайну, верстке, осваивали шрифты — а потом замешивали всё это и делали из каждой страницы отдельную галактику. Изображения и текст то воевали, то танцевали друг с другом. Стихи перебивали прозу, гигантские фотографии сисек захватывали белое пространство и вытесняли поэтические строки. Высокое искусство оказывалось под одним одеялом с низким. Слова Юсефа Комунякии[56] рядом со словами какой-нибудь бездомной женщины, или граффитиста, или незамужней матери, о которой раньше никто не слышал. Наши страницы убивали расстояния. Мы решили, что текст может быть всюду, где бы нам ни вздумалось. На этих больших белых страницах мы печатали Энни М. Спринкл, и Андреса Серрано, и Кэти Акер, и Андрея Кодреску, и Джоэля-Питера Уиткина[57]. И прямо
