Смеялась от удовольствия.

Мы встречалась еще несколько раз. Обменялись парой писем о сексуальности. Однажды я говорила с ней по телефону, когда считала, что, возможно, влюблена в трансперсону. Вот и всё. И кое-что еще. Она прочла некоторые мои тексты и сказала:

— Тебе нужно продолжать писать. Далеко не всем это нужно. Тебе — да.

Кэти умерла в 1997 году от рака груди.

Кен Кизи умер в 2001-м от рака печени.

Иногда я представляю ее себе хорошей мамой. А его — хорошим отцом. И плаваю в словах.

IV

РЕАНИМАЦИЯ

СЦЕНА УТОПЛЕНИЯ

Мой второй муж был харизматичным нарциссом, мягкосердечным, страшно привлекательным, артистичным алкоголиком. С дьявольски черными кудрями до лопаток. И черными глазами. Кажется. И крошечным рваным шрамом поперек левого запястья. На расставание с Дэвином — поэтом, причем великолепным, — ушло двенадцать лет. Будь оно всё проклято.

Среди знакомых мне невероятно умных, притягательных и красивых женщин я провела дилетантский опрос на тему: почему нас всех, как мотыльков на свет, тянет к мужчинам, которые втаптывают нас в грязь. Они отвечали что-то вроде: «Потому что в этой мрачной любви я встретилась с собой». Или: «Я с детства усвоила, что если страдаешь, значит, всё хорошо, а если получаешь удовольствие — значит, ты плохая». Еще был популярный ответ: «Между шлюхой и святой я выберу шлюху». И, конечно, классический: «Плохие парни гораздо интереснее хороших. Если выживешь. И я по-прежнему так думаю». А также: «Страдание связывает крепче любви» и «Уж лучше почувствовать себя живой и умереть, чем жить, чувствуя себя мертвой». А от этого ответа я чуть не расплакалась: «Он помог мне почувствовать себя той, кого рискнут выбрать». Но сама я готова поддержать только такой ответ: «Мы с ним вместе занимались саморазрушением».

В ночь, когда я впервые переспала с Дэвином, мы выдули двадцать пять бутылок «Гиннесса» и две огромные бутылки вина. Секс я припоминаю с трудом, а вот то, что мы пили, — отлично. В спальне Дэвина мы всю ночь слушали Джима Моррисона. Strange Days и LA Woman — до тех пор, пока музыка не засела у нас под кожей. Проснувшись утром, я посмотрела на стол у кровати и насчитала на нем столько бутылок, сколько мне было лет. Посмеялась, рыгнула и снова вырубилась, припечатанная к кровати его рукой.

Я ничего не чувствовала.

Всё было ради того, чтобы заполнить себя именно вот такой пустотой.

Мы с Дэвином познакомились на встрече по профориентации для студентов-новичков в Орегонском университете в Юджине. Я училась на втором курсе, а он поступил на первый.

Я оглядела всех серьезных аспирантов, что собрались там, и почувствовала себя женщиной с огромной алой «А»[49] на груди — итогом моего пестрого академического прошлого. Я вылетела из бакалавриата в Лаббоке. Бросила бакалавриат в Юджине. А потом вернулась со стопкой оценок D и F и когтями процарапала себе дорогу наверх, к приличным людям.

А потом я заметила парня, которому явно было так же неловко и неуютно, как и мне, — парня с восхитительно длинными черными волосами и ресницами. Я стала за ним следить. Он всё время посматривал на дверь. И ерзал, как будто не умещался на стуле. О чем говорили на встрече, я не слушала. Когда всё подошло к концу, я пробралась к нему и, не глядя на меня, он сказал: «Я чувствую себя здесь так, будто меня могут арестовать», а я, не глядя на него, ответила: «Думаешь, им понятно, что на мне нет нижнего белья?» — и прямиком с профориентации мы отправились в бар и пили не просыхая двенадцать лет — так что, как видите, я была идеально подготовлена к нашей встрече.

Это был великолепный мужчина. Я так говорю потому, что женщины всегда втайне надеются, что однажды их жизнь превратится в кино. Мы ведем себя так, будто мужчины одноклеточные и желают только одного — бесконечного потока роскошных женщин. Но на деле стоит красивому плохому мальчику, обаятельному и самовлюбленному, положить на нас глаз, выбрать нас, как мы тут же разваливаемся на куски. Мы внезапно чувствуем, что из обычной жизни наконец угодили в кино. Как всегда того хотели. Чтобы нас выбрал самый красивый парень. Ретт Батлер. Хотя, безусловно, мы и умнее, и взрослее, и собраннее, чтобы вообще всего этого желать. Или признавать.

Если честно, меня буквально колотило всякий раз, как он подходил к моей «тойоте» и садился внутрь. Четко это помню. Вечная готовность к тому, что он в последний момент сменит курс и запрыгнет в чью-то еще машину. Или кровать. Или дом. Или жизнь.

Наша любовь была жидкой. Выходило так, что выпивку мы оба любили больше всего прочего. А всё прочее, как выяснилось, включало в себя и секс. Мы пили в ванных, на кухнях, в переулках, в коридорах, в барах и в тачках. Пили по дороге на побережье, и всю ночь в баре, и утром — яично-устричные шутеры — в каком-то стремном ветхом мотеле, и на обратном пути в Юджин. Пили до, во время и после занятий. Пили в постели и лежа в ванне, на речном берегу и в розовых садах, на кладбище рядом с Орегонским университетом и на крыше «Принц Люсьен Кэмпбелл-Холла».

Пили «Гиннесс».

Пили дешевое вино, от которого зубы делались лиловыми.

Мы пили «Чивас», потому что у нас был пунктик по поводу Джима Моррисона.

Пили водку, потому что… ладно, из-за меня.

Пили всё, что пил его любимый поэт — Буковски, — и, как и женщины Буковски, я пила с ним наравне.

Мы пили до потери зрения.

Пили до потери сознания. Пропивали свои жизни.

Как-то за выпивкой он сказал: «Хочу быть художником». А я сказала: «Хочу быть писательницей». Мы пили за это. И писали картины. И писали тексты. И каждый час отмечали алкоголем. Танцевали с лесбиянками. Трипповали с хиппи. Употребляли грибы с художниками. Прокалывали шины республиканцам. Бухали с бродягами под эстакадами и на путях. Бухали с друзьями, и врагами, и бывшими заключенными, и татуировщиками, и однажды со священником и байкерами, и однажды со знаменитой актрисой, и с его пьяным отцом, и с моей пьяной матерью, и со всеми людьми, которые нам встречались. Мы ночевали в алкоголе.

Пока мы висели под водой, кончики моих пальцев начинали зудеть от историй.

Пока мы пили, он рисовал безумные лица — абстрактные, по которым невозможно было понять, кто они и что делают.

Пока мы пили, из нас