Шрифт:
Закладка:
— Давай-ка тебя вытащим. Как же ты нас напугала, девочка! До чертиков напугала.
По голосу было заметно, что он сдерживает ярость из последних сил.
— Пусти, Джефф, — сказала я. — Я сама доплыву. Пусти.
И правда, я с легкостью преодолела спокойный поток. Я шла против течения, несмотря на то что истратила бóльшую часть сил.
В итоге Большая Рыжая выловила мой каяк из воды и вытащила его на берег. Это было великолепно. Ханна ничего такого не говорила. Села рядом со мной и принялась чистить апельсин. Выглядела она бледной. Скармливала мне апельсиновые дольки. Очень серьезная и о-о-о-очень трезвая. Я тоже протрезвела под водой. Джефф капризничал. Во-первых, потому что я едва не угробила каяк и весло, а во-вторых, потому что сразу сдалась на пороге — и он это понял. Наверное, тяжело осознавать, что кто-то из твоих подопечных чуть не утонул. Интересно, как часто это случается. Если вообще случается. Когда мы, нагруженные снарягой, потянулись по лесной тропе обратно, он подозвал меня. Ты что, решила с собой покончить? Шуточки, натянутый, прибитый нервный смех человека, который всем нам в отцы годится.
Пыталась ли я покончить с собой? Отпустив весло под водой. Отпустив ручки велика в детстве. Отпустив руль. Не те вопросы, на которые я знаю ответ.
Позже перед своей дверью Ханна обняла меня за талию. Легонько, словно что-то шепнула, поцеловала в щеку. Старалась быть женственной и заботливой — но не этого я хотела. Веки горели. В груди болело. Я хотела, чтобы из глаз снова посыпались искры.
Она опустила руки на мои плечи, чтобы бережно провести внутрь. Я остановилась и обернулась к ней.
— Нет, — сказала я. — Жестче.
Я положила руку на дверь. Ее рука легла поверх и прижала мою кисть к дереву. Сильно. Пусть губы делают то же, что руки. Пусть бедра.
Я хотела, чтобы меня втолкнули в дверь и швырнули на пол, на колени, задницей кверху: руки заломлены и прижаты к спине, пораненная щека расплющена о грубый деревянный пол, здоровая — готова ко всему, что ее ждет. И лицо Ханны сзади, у моего уха: ты могла погибнуть.
Правда в том, что я была женщиной, думавшей о смерти. Постоянно. Я не могла остановиться. Мертвые дочери. Мертвые отцы. Мертвая форель. Я хотела, чтобы она каким-то образом выбила из меня это, телом из тела, даже если бы ей пришлось меня убить — чего никогда не случалось.
Может, так и чувствует себя пойманная форель, когда ее тянут из воды, волокут по суше, а потом бросают на землю — схватка жизни и смерти. Кого-то освобождают, кого-то съедают, а кто-то просто уплывает, слишком слабый, чтобы выжить. С побитым изъязвленным телом. А когда форель идет на нерест, чтобы выметать икру и умереть, — она что? Пытается покончить с собой? Или создать жизнь?
Дома Ханна заварила мне зеленый чай.
Но тогда нежность меня не трогала.
Всю неделю я каждый вечер ходила на реку. Плавать. В то место, где хулиганы и подростки напивались, сигали в воду и в бурном потоке неслись через пороги. Там никому не было до меня дела. До того, что я старше их всех. И одна. В ночной воде нет нужды чувствовать то, что должны чувствовать люди. В ней есть мрачное спокойствие. И после всех порогов — спокойствие.
В воде, как в книжках, можно забыть о своей жизни.
ПИСЬМО
После того как мама наглоталась снотворного, для нас с ней наступил странный мечтательный период. Каждый день между уроками и тренировкой я сидела в гостиной рядом, а она смотрела сериалы и напивалась. Она походила на зомби. Но однажды мама отставила в сторону гигантский бокал с водкой и тоником. Порылась в сумочке. Сказала: «Лидия». И протянула мне газету с объявлением о литературном конкурсе. Непонятно, блин, с чего.
По условиям конкурса в истории обязательно надо было отразить какие-нибудь важные отношения взрослого и ребенка.
Мы несколько часов обсуждали, о чем мне написать. Я предлагала идеи, а мама сидела с бокалом на диване и со своим южным акцентом говорила: «Да, это хорошо». Или: «И что было дальше? Подумай хорошенько, Белль».
Я выиграла приз. Как она в молодости — за историю, которую хранила в коробке из-под обуви вместе со старыми фотографиями и красной птицей, которую отец нарисовал, когда они познакомились. Мою фотографию напечатали в газете. В день съемки мама сводила меня в парикмахерскую. В день публикации мы пошли в «Севен Элевен» за газетой. Сидели в машине, разглядывали мой портрет и читали маленькую заметку о «писателях», победивших в конкурсе. Мама сказала, что я выгляжу как женщина. Я посмотрела на фотографию и увидела на ней женщину… которой никогда в жизни не встречала.
Я написала рассказ о девочке, на глазах у которой в городском парке педофил пристал к детям и похитил их. Кроме нее рядом оказался незрячий мужчина, он сидел на скамейке. Одинокий — ни детей, ни жены. Просто добрый человек. Им с девочкой надо собрать историю по кусочкам, чтобы помочь в поимке преступника. Когда девочку вызывают в полицию, у нее от страха пропадает голос. Говорить она может только наедине с незрячим. Компенсируя друг другу утраченные способности, они выстраивают цельную картину и помогают спасти детей. Полиция выясняет, что перед осквернением педофил шлепает детей ремнем по голой попе. По звуку ударов его и вычисляют.
Судья конкурса в заметке отметил, насколько зрелую тему я выбрала.
Мама с отцом повели меня на ужин в «Браун Дерби»[45].
Мы не разговаривали. Мы ели.
Это был первый рассказ, который я написала.
О ВОЛОСАХ И КОЖЕ
Есть что-то такое в волосах и коже.
В красивой деревянной шкатулке я храню волосы любимых людей.
Волосы сестры. Мои детские. Волосы сына. Почти-волосы моего мертвого младенца. Волосы лучшей подруги из старшей школы. Из колледжа. Волосы Кэти Акер. Кена Кизи. Моего первого мужа. Моей любовницы, с которой мы были долго, — разного цвета. Волосы второго мужа. Третьего мужа. Шерсть двух моих собак. Шерсть кошек. Волосы — а вот это случайная история — учительницы по английскому из старшей школы, которая была истовой христианкой, так что у меня есть христианские волосы. И волосы буддиста тоже. И атеиста. Волосы гея, волосы гетеросексуала, волосы трансперсоны после перехода и к тому же саентолога. Шерсть белого волка.
