На заднем сиденье маминой машины меня так распирало от счастья, что я чуть не дристала. Смотрела на нее сквозь стекло, и на этот раз она тоже смотрела на меня. Я была пьяна от ее прикосновений. И всё еще чувствовала ее запах: хлорка, и водка, и «Нивея», и п-п-п-пена для бритья, и кондиционер «Суав». Ни о чем ни о чем ни о чем другом я не думала всю ночь, всю неделю, весь следующий год. В тот вечер, на полпути домой, в переднем кармане толстовки я нащупала кое-что. И лукаво опустила туда руку, сидя за маминой спиной.

Это была фляжка Сиенны.

НЕМЕЗИДА

Гнев — это забавно.

Он сидит внутри тебя, огрызаясь, всю жизнь и ждет максимально ироничного момента, чтобы вырваться наружу.

Знаете, почему я получила докторскую степень по литературе?

Потому что на последнем курсе Орегонского университета, Чан-Рэ Ли[41], преподаватель мастерской творческого письма, назвал мой рассказ «банальным». Заканчивая магистратуру по литературе, я посещала эту мастерскую: после всей возни у Кизи я безостановочно мечтала писать. И когда Чан-Рэ Ли сказал, что моя история и ее сентиментальность банальны, знаете, что я подумала? Я подумала: хотела бы я встретить тебя в темном переулке Юджина, когда выйдешь из бара, и расквасить твое самодовольное лицо, мелкое ты ничтожество.

Не сказала бы, что горжусь этим. Я имею в виду, что если бы всё, что мы на самом деле думаем, появлялось бы на бумаге, у нас было бы… гораздо больше неприятностей.

В тот день я ходила и дымилась — дымом женщины, понятия не имеющей, как использовать свой интеллект, и обвиняющей в этом мужчин. Я знала, как заставить предложение звенеть. Но и с кредитом доверия, выданным мне Кизи, я не сильно продвинулась. Как ни грустно, вынуждена это признать. В Орегонском университете практически каждый из тех, кто не попал в прекрасную безумную «мастерскую», ненавидел и смешивал с дерьмом нас, попавших. Панков. И «роман» наш тоже оказался куском дерьма, так что у меня попросту не было никакой литературной валюты. Рассказ, что вызвал у Чан-Рэ Ли снисходительный словесный понос, — он был от лица Кэдди из «Шума и ярости». Напоследок я среди прочего говорила с Кизи и о том, что мечтаю написать такой рассказ — как, возможно, хотела бы любая молодая женщина, прочитавшая роман. Ну вот я и написала его, и принесла его на занятие в мастерскую. И Чан-Рэ Ли назвал его «банальным».

Заныривая уточкой-аспиранткой в историю литературы, я написала и другие рассказы. От лица Доры. Жанны д’Арк. Эммы Бовари. Эстер Прин. Елены Троянской. Любовницы де Сада. Медузы. Евы. И Статуи Свободы. Улавливаете мотив?

В моем рассказе Кэдди живет в настоящем. В соседнем с парнем доме. Она сексуально ненасытна, и одновременно он пугает ее и слишком белой кожей, и слишком крупной для его тела головой, и гигантским бугром на брюках, и звуками, которые вырываются из него вместо речи, и чистой физической грубой силой, однажды она идет прямо к нему домой и раздевается перед ним.

Он что-то мычит, это же Бенджи.

А потом набрасывается на нее, трахает и почти убивает.

И ей это нравится. Она смеется, потом плачет, а затем приезжает скорая.

Банально.

Так что я пофантазировала о темном переулке, подвыпустила пар, предала проклятью слова Чан-Рэ Ли — и решила получить докторскую степень.

Да пошли вы все, «писатели». Ю-ху!

Я сделала перерыв с мастерскими — хотя, по правде говоря, буквально как ПРИЗРАК мотылялась по коридору у кафедры творческого письма. Не знаю зачем. Просто всё время там оказывалась: разглядывала объявления на доске, изучала расписания чтений и брала флаеры у канцелярских задротов. Дважды прошла мимо высоченного парня с хвостом, ужасно похожего на Марлона Брандо, но не заговорила с ним. Студент кафедры письма.

Иногда на наши решения влияют зависть, слабость и мелочность. Но решения эти реальны настолько, насколько только возможно.

Я поступила в докторантуру. Великолепное погружение продолжилось: в Деррида и Лакана, и Кристеву, и Фуко. В Хоми Бхабху и Эдварда Саидаи Гаятри-чертову-ЧакравортиСпивак. В Дикинсон и Уитмена и Плат и Секстон и Адриенну-вы-немножко-этого-хотите-Рич и Ай и Элиота и Паунда и Беккета и Стоппарда и Дюрас[42] и Фолкнера и Вулф-Джойса[43] (хотя у меня частенько возникало желание обоссать его могилу) и Синга Кортасара Борхеса Маркеса Клариси Лиспектор Генри Миллера Анаис-сексуальную-Нин Дерека Уолкотта Бертольта Брехта Пинчона Силко Уинтерсон Джуну Барнс Оскара Уайльда Гертруду-мужчину-Стайн Фланнери-сволочь-О’Коннор Ричарда Райта Болдуина Тони Моррисон Рэя Карвера Джона Чивера Максин Хонг Кингстон Сапфиру Дэнниса Купера Кэти-ты-заставляешь-меня-чувствовать-будто-с-меня-содрали-кожу-Акер[44] — каскады авторов, способных дать Чан-Рэ Ли пинка под его тощую маленькую задницу. Смирись с этим.

Ага. До тех пор пока он не выиграл премию PEN/Hemingway в 1995 году и мне не задали прочесть его книгу. Не передать, как это было здорово. Но сколько бы я ни успела проплыть в этом литературно-интеллектуальном бассейне, как бы ловко ни скользила в его водах, кое-что меня изводило: история, которую только предстояло написать. Она огнем жгла мои пальцы.

Через два семестра я попробовала еще раз. Выпускная мастерская по художественному письму. Теперь я принесла рассказ не от имени бессловесного женского персонажа из знакового для мировой литературы текста. На этот раз я написала о своей жизни. Об отцах, о плавании, о сексе, о мертвых младенцах и об утоплении. Фрагменты, перетасованные в случайном порядке, — так я вижу свою жизнь. В языковом смысле — образы, фрагментарность, нелинейное лирическое повествование — это казалось наиболее точным. Рассказ, который я принесла, назывался «Хронология воды».

Что-то выходило из-под моих рук. Что-то о желании и слове.

Чан-Рэ? Простите, что думала о вас так грубо. Спасибо, что разозлили меня годы назад.

Прекрасная случайная Немезида.

ЛЮБОВНАЯ ГРАНАТА II

В аспирантуре, когда мы встретились с Ханной впервые, я была оцепенелой женщиной. Готовой на что угодно. Когда угодно. Где угодно.

Я использовала свое тело как сексуальный таран. С кем попало, с чем попало. По сути, полностью сексуализировала существование. Мне казалось, это действовало не хуже алкоголя и наркотиков. Если секса достаточно, не надо ни о чем думать, не надо чувствовать ничего, кроме м-м-м-м кайфа.

Ханна была из тех лесбиянок, что выглядят как прекрасные мальчики: глаза карие, классная занавесочка волос прикрывает один глаз, плечи широкие, бедра узкие, сисек почти нет. Не сиськи, а две драже M&M’s. Ханна играла в баскетбол, софтбол и футбол, когда не изображала из себя юджинскую лесбу или аспирантку кафедры английского языка. Между занятиями она поджидала меня возле моего синего пикапа «тойота» и похищала, увозила на побережье, где мы не спали всю ночь, занимаясь сексом