Шрифт:
Закладка:
МНЕ ВОСЕМЬ.
Моя сестра мое восхищение мой трепет комната сестры мир искусства мир музыки мир поэзии и сухие цветы акварельные покрывала и длинные огненные волосы.
МНЕ ДЕСЯТЬ.
Мы на каникулах в Салишене. Отец расслаблен, смотрит себе на Орегонский океан, а сигаретный дым вьется вокруг его головы. Мама что-то напевает. Мы с сестрой плаваем в курортном бассейне и смеемся, как дети других людей.
МНЕ ОДИННАДЦАТЬ.
Я играю на кларнете со своим другом Броуди мы отбиваем ногами размер три четверти в наших ртах мундштуки инструментов наши пальцы ведут что-то вроде учебной схватки, борьбой и музыкальным танцеванием наши колени наши жизни почти касаются друг друга.
МНЕ ТРИНАДЦАТЬ.
Семья моей подруги Кристи — моей лучшей подруги, моего мира — чудесным образом взяла меня с собой в поход: огромный трейлер «Виннебаго», ночь, маленький чердак над салоном, где мы устроились в спальных мешках, я смотрю, как она спит, кожа горит и зудит, я хочу писать, я кладу руки между ног, как маленькая возбужденная обезьянка, я засыпаю, я описываю штаны, я прячу свою пижаму в один из шкафчиков «Виннебаго» и слышу, как ее родители весь день спрашивают друг у друга: «Откуда пахнет рыбой?», и Кристи улыбается, и мы бегаем и играем с лягушками в водорослях, утопая по колено, в воде наших жизней.
МНЕ ПЯТНАДЦАТЬ.
В женской раздевалке после тренировки по плаванию — кожа и влага. Маленькие девочки носят свою юность в V-образных телах. Почти женщины бреют ноги. Место, где тела девочек и женщин, в тепле и пару, в безопасности, волосы распущены. Моя голова плавает, плавает. Я хочу остаться. Я хочу быть частью чего-то еще, помимо семьи.
БОЛЕЗНЬ КАК МЕТАФОРА
ПОЦЕЛОВАЛА ДЕВОЧКУ И ЗАСТАВИЛА СЕБЯ ПЛАКАТЬ[37].
В одиннадцать лет я поцеловала Анни Ван Ливан и заразилась мононуклеозом. Моя кожа стала бледно-желтой, а синие вены на руках выглядели так, будто я прочертила их отцовским архитектурным маркером с фетровым кончиком. За первые полторы недели я потеряла четыре с половиной килограмма. Зрение размывалось. Во мне вообще не осталось спортивной силы — я удивлялась, куда она делась, почему я не в состоянии поднять свою руку? Что случилось с моими ногами? Я не могла подняться с кровати и стоять не падая. Не могла есть и ходить, не могла пойти в туалет, одеться или раздеться самостоятельно. Не могла принять ванну. Я не могла добраться до воды.
Мама в то время была на пике своей риэлторской карьеры. А отец решил попытать удачу как архитектор-фрилансер. Устроил офис по соседству с моей спальней — в бывшей комнате сестры. В той, где она жила до отъезда. Иначе говоря, именно отец был со мной дома. Четыре недели подряд.
Я пытаюсь придумать, как объяснить вам, что четыре недели могут превратиться в годы. Звучит как что-то невозможное, я знаю. Но так и было. Язык позволяет мне сказать, что дни удлинились, словно сами солнце с луной меня бросили. Повествование помогает добраться до сути вещей, поэтому я могу так сказать. Благодаря податливому пространству белой страницы.
Пока я лежала в кровати, отец менял мою намокшую от пота одежду на свежее белье и милые ночнушки. Гладил мои волосы. Целовал мою кожу. Относил в ванную, опускал в воду и мыл. Везде. Вытирал, держа на руках, одевал и нес обратно в кровать. Его кожа с запахом сигарет и одеколона «Олд Спайс». Его пожелтевшие пальцы. Его мозолистый бугорок на среднем пальце, появившийся за годы работы карандашом и ручкой. Его стальные голубые глаза. Такие же, как мои. Слово «детка».
Мама возвращалась поздно вечером, напродавав прекрасных домов другим людям. Она заходила в мою комнату, напевая: «Я вижу луну». И целовала меня. И говорила: «Не плачь, Белль, всё наладится. Вот увидишь». И уходила на следующий день рано утром.
Всего раз в жизни мне довелось снова испытать нечто, похожее на то бредовое состояние, в котором я находилась те четыре недели. Бывают моменты, когда душе приходится покидать тело — и я не о смерти. Некоторым людям это яснее ясного. Я знаю, она — мое тело — была там, но я оставляла ее безжизненной в руках отца.
Я отправлялась во что-то белое. Внутри белого были цветы, подсолнухи. И стекло как лазурит. И глубокие бассейны, полные воды. И красивые камни повсюду — но их нужно было искать. Маленькие прелестные путешествия на целый день. Как в очень хорошем сне. Еще внутри белого были истории. Точно написанные на стенах, или на полу, или на небе белого. Слова. Зримые. К которым можно приблизиться, дотронуться до них. Как до камней. Брать слова или камни и держать их. Иногда слова-камни пели. Через некоторое время я уже верила в их существование сильнее, чем в собственную жизнь. Мне казалось, что там можно — и это даже было бы красиво — умереть.
Но и те девочки, которых покинула сила, созданы для того, чтобы возвращаться. Так что я снова начала есть. Забирала ложку или вилку из отцовских рук. Начала вставать и ходить — и пыталась представить, чувствовала ли мама то же самое после всех тех месяцев, которые она девочкой провела в гипсе, когда в конце концов коснулась пола, двигала ногами и вдыхала то, что называют «волей». И, к счастью, я снова вошла в воду. Чтобы плыть. Прочь от отцовского дома. Каждый день я проплывала маленький отрезок пути, на котором возвращала себе себя. И силу… девичью силу.
Всё, чем отец был, он держал в своих руках.
ГОРЕНИЕ
В тринадцать лет я рассказала о секретах, связанных с отцом, в черном католическом исповедальном ящике другому отцу в доме отца нашего — и тот велел мне не врать.
Почитай отца своего.
Семь раз прочитай Богородицу.
Сочинять истории — безнравственно.
Три дня и три ночи я молилась штуке, которую называют богом, так неистово, что давилась собственной слюной. Сжимала ладони до красноты. С такой силой впивалась ногтями в кожу, что на ней оставались алые полумесяцы. Зажмуривала глаза так крепко, что, казалось, лоб вот-вот закровоточит. Голова, сердце — всё внутри меня горело.
И сколько бы я ни входила в прохладные воды бассейна, огненный след во мне не уступал этой влаге.
Милости от бога-отца я не дождалась. Милость пришла из книги.
