правила Орегонского университета?

Краснея, как последняя дура, я позволила Мередит сопроводить себя через дорогу между университетом и квартирой Кизи, которая на год превратилась в класс для мастерской, и ввести через главный вход.

За огромным столом сидели ученики.

Горло сжалось до диаметра коктейльной трубочки. Еще чуть-чуть — и вырвет.

— Знакомьтесь, это Лидия, — представила меня Мередит.

Великолепно. Теперь я должна стоять как тупица и объясняться. А перед глазами змеилось тоненькой телеграфной лентой: этокенкизиэтокенкизиэтокенкизи. Отец давал мне его книги. Мы сидели с ним в темном кинотеатре и смотрели кино. Пола Ньюмана в «Иногда великая идея…» И «Пролетая над гнездом кукушки».

Кизи с другого конца комнаты перенесся ко мне всей своей массой, выдвинул стул и сказал: «Ну, привет. Кто это у нас тут? Чикуля высшего класса?» Я впервые видела его вот так, а не на фотографии или каком-нибудь университетском мероприятии. Чем ближе он подходил, тем сильнее тошнило. Но когда он подошел вплотную, я разглядела плечи и грудь бывшего рестлера. Лицо круглое, как печенина; красные щеки, отечные из-за выпивки, испещрены сосудистыми прожилками. Волосы точно вата, хаотично наклеенная на голову. Фантастическая улыбка. Прозрачно-голубые глаза. Как мои.

Мое лицо пылало, макушка зудела, и в то время как все в комнате выглядели как писатели с магистерскими значками, я чувствовала себя девушкой-спичкой. Готовой в любую секунду вспыхнуть жалким оранжевым огоньком. Пока все смеялись над шуткой про чикулю, Кизи наклонился и прошептал мне на ухо: «Я знаю, что с тобой стряслось. Смерть — сволочь».

В 1984-м сын Кизи Джед, рестлер Орегонского университета, погиб по дороге на соревнования: фургон его команды разбился из-за изношенных шин. Моя маленькая девочка умерла в том же году. Дыхание Кизи отдавало водкой. Знакомый запах.

Он протянул мне фляжку. Мы сблизились и быстро поладили, как могут поладить два незнакомца, видевшие инопланетян. Вот и всё, что случилось. Никто никогда не задавал мне никаких вопросов, и в последнюю очередь — Кизи. Это было для меня абсолютно непостижимо. И пришлось по душе.

Мне было двадцать пять.

На первом занятии по коллективному созданию романа Кизи достал коричневый ящик для сигар и попросил Джеффа Форестера свернуть косячок. У Джеффа Форестера были красивые мелированные русые вьющиеся волосы, полупрозрачные глаза и загорелая кожа. Он напоминал серфера. Но только с нечестивым лексиконом и виртуозной речью. Глазом не моргнув Джефф свернул идеальную самокрутку, и Кизи начал свое кизи-выступление со слов:

— Всегда ненавидел сидеть в одной комнате с писателями.

Беннет Хаффман мощно затянулся нашим крестильным косяком и передал его дальше. Беннетт был высокий, худой и бледный. Его спокойствие гипнотизировало. Пока мы по очереди курили, он закрыл глаза, еще больше побледнел и упал на пол — практически в слоу мо. Потерял сознание. Не помню, кто из нас первым это заметил и забил тревогу. Возможно, кто-то из женщин. Вроде: может, кого-то позвать или что-то сделать? Прекрасный Беннетт лежал на полу.

Кизи же просто перешагнул через тело нашего товарища и продолжал говорить. Только сказал впроброс:

— С ним всё будет нормально.

И посмотрел на нас с выражением типа: вы что, не знаете? Такое постоянно случается. Дистанция между шестидесятыми и 1988 годом была огромной, как океан. Это было видно по нашей одежде, по пиву, которое мы пили, по утиному выражению наших лиц — мы, мол, из Орегонского университета. Наша кожа не светилась от псилоцибина, ЛСД или мескалина. ЦРУ больше не финансировало исследования галлюциногенных наркотиков. Насколько я знала, только один из всех присутствовавших побывал в рехабе или тюрьме, и я молчала.

Сидя там и пытаясь написать хотя бы одно предложение, за которое хотя бы перед самой собой не будет стыдно, я про себя смеялась так, что чуть задницу не порвала. Еще никогда в жизни я не посещала таких «курсов». Зато несколько курсов я завалила и вылетела из колледжа, а еще успела к тому времени побывать в нескольких заведениях для людей с трудным поведением и проблемами, так что это место как минимум выглядело для меня безопасно — если сравнить с атмосферой всех предыдущих.

В первый день, когда мы писали на свободную тему, кто-то — может, Бочнер — неуверенно произнес:

— Я не могу писать вот так, с места.

Бочнер был вроде агрессивным хиппи — с деревьями обнимается, но при пушке. Кизи ответил:

— Тогда пиши так, будто сюда только что ворвался террорист и угрожает убить вас всех, как будто к твоему черепу приставили полуавтоматическую винтовку.

И посмотрел на нас так, будто мы точно знаем, каково это.

Кизи установил два правила: во-первых, нельзя обсуждать сюжет романа с кем-либо за пределами курса; во-вторых, Кизи возьмет на себя пятьдесят процентов работы. Позже появилось третье: мы не должны писать не в классе. Почему? Потому что мы будем делать то же, что и все в Орегоне, — очаровываться собственной индивидуальностью.

Как водится во всех известных культах, каждый на курсе по коллективному созданию романа хотел стать любимчиком Кизи. Но за проведенный с ним год это желание как минимум подугасло. Мы видели рецепты на препараты, на которых он сидел. Видели настоящий размер его брюха. Видели, какими чудовищными бывают его аллергические реакции. Знали, как много он спит. Как пахнет. Как мало в нем энергии. Как его глаза, когда он пьет — а пил он всегда, — превращаются в налитые водкой шары.

И тем не менее его аура всё еще могла заполнить любое помещение. На чтениях в Орегонском университете в тот год он стоял на столе и кричал в микрофон: «ПОШЕЛ НАХУЙ, БОГ, ПОШЕЛ НАХУЙ!» Толпа, человек пятьсот, взорвалась поддержкой. Он верил в силу спектакля. В то, что людям необходимо шоу.

Осенью того года с Кизи я почти всё время чувствовала себя нелепой дурой. Когда мы встречались с группой, у меня горели уши и потело между ног и под лифчиком. Я не знала, как почувствовать себя в группе своей. Весь мой опыт взаимодействия с компаниями исчерпывался моей страшной Эдиповой семейкой. И командами пловчих. Но под водой тебе не приходится ни с кем говорить. Похоже, моими отличительными признаками были сиськи, жопа и светлые волосы. Признаки сексуальности. Вот и всё, чем я располагала.

Я не думала, что ворвется террорист и убьет меня, но мне постоянно казалось, что появится академическая полиция или вроде того, на мне защелкнут наручники и скажут: эй ты, тебе тут не место. Ты здесь не числишься. И даже не учишься по писательской программе. Посмотри-ка на эти свои… патлы. Но ничего такого не случалось. Я просто что-то