Шрифт:
Закладка:
Потом она аккуратно складывала всё в коробку и уносила ее обратно в шкаф.
Когда я держу в руках их совместные фотографии, у меня болит сердце. Отец — вылитый Джеймс Дин в этих своих подвернутых снизу джинсах, в облегающем мускулистый торс белом лонгсливе, с сигаретами, заткнутыми за рукав, в зеркальных солнцезащитных очках. Мама в платьях с широкими юбками по моде пятидесятых, с убранными назад волосами, с красной помадой — яркой, как банка колы, — почти черная на черно-белых снимках. Они были великолепны. Голливуд. Она улыбалась. Отец казался мужчиной, в которого невозможно не влюбиться.
Есть еще одна его фотография, на которой он сидит за столом для пикника. На нем брюки цвета хаки и белая рубашка. Как он сидит? Положил ногу на ногу, сгорбился и запустил длинные пальцы в густые волосы. Другая рука, с плавным изгибом в локте, охватила шею. Язык тела истинного художника. Я-то знаю. Я три раза подряд выходила за таких замуж.
А до того как стать художником, он был спортсменом.
Я знаю, как рассказать об этом. Я знаю, как из деталей сделать историю.
Его выпускной год. Бейсбольный матч в католической школе, все базы заняты. Кливленд, Огайо, серые тротуары, зима вершит человеческие судьбы. Монахини и отцы в черном, черные пальто, и сапоги, и шляпы на телах родственников. Мальчики на поле красивы, как красивые мальчики на поле; странные ангелы. Пар изо рта. Глаза неотрывно следят за игрой. За движениями и финалом. Конец девятого иннинга. На табло со счетом никто даже не смотрит. Над его верхней губой выступили капли пота. Как только он замахивается, чтобы отбить тяжелый мяч и отправить этот маленький круглый мир прочь, все монашки и отцы смотрят вверх, словно вознося молитву. Этот решающий миг отзывается в мальчике надеждой. Он видит, как поступает в колледж. Как покидает дом. Он видит свой шанс стать спортсменом. Руки его не слушаются. По телу пробегает дрожь. Подбадривающие выкрики с трибун звучат как хор. Сливаясь в общий голос. За исключением одного. Этот мужчина поднимается со своего места и уходит. И его спина… останавливает всё.
Хоум-ран. Отца нигде нет. Мальчик на поле превращается в мужчину — должно быть, он выглядел… прекрасным.
Вот и всё.
Это максимум, что я могу рассказать.
Если я продолжу, в моих легких кончится воздух, как после целой ночи непрерывного плавания.
Я знаю, что ему порезали язык. Я смотрю на своего сына и понимаю, что могла бы убить женщину, порезавшую мальчику язык.
Перед тем как стать моим отцом, он был просто мальчиком.
Просто мальчиком.
Прежде чем возненавидеть, я его любила.
КАК КАТАТЬСЯ НА ВЕЛОСИПЕДЕ
Мне было десять, когда, чтобы взбодрить меня в моем отчаянии из-за отъезда сестры, отец принес домой ярко-розовый велосипед Schwinn с седлом-бананом и кисточками на ручках. Я видела, как он вынимает его из багажника универсала. Видела, как катит его к крыльцу. Как откидывает подножку и ставит. Окно — пленкой между нами.
Казалась, это самая прекрасная вещь в моей жизни — если не считать зеленого металлического игрушечного джипа. И всё же. Это ярко-розовое великолепие! Эти кисточки, похожие на волосы. Длинное седло-банан. Я ахнула.
Однако штука была в том, что кататься я не умела. Вот совсем. Поскольку я боялась вообще всего, кроме плавания, я не освоила даже трехколесный — так и не поборола эти несчастные три грозных колеса. Передвигалась, отталкиваясь ногами от земли, и этого провала было вполне достаточно, чтобы отец с отвращением спрятал велосипед в гараж. Так что, выйдя, чтобы коснуться этой ярко-розовой красоты, я ощущала только ужас. А когда отец сказал: «Пора учиться ездить на велосипеде», — у меня затряслись ноги и перехватило горло.
Он имел в виду, учиться прямо сейчас. Хотел, чтобы я в ту же секунду села и попробовала.
Мама, стоявшая в дверях, сказала со своей южной оттяжкой:
— Майк, она же не знает ка-ак.
Но отец уже всё решил.
— Давай, — скомандовал он и развернул велосипед к дороге.
К моим глазам немедленно подступили слезы, но я пошла к велосипеду. Между ужасом и взрывом отцовской ярости я выбрала ужас.
Отец убрал подножку и, удерживая велосипед за руль, велел мне залезть на седло. Я залезла. Он медленно повел велосипед вперед и сказал, чтобы я поставила ноги на педали. Но педали были для меня большой проблемой: я не могла понять, как они крутились, поэтому мои ноги то и дело о них бились, как палки из плоти.
— Проклятье! Я сказал, поставь ноги на педали!
Мою узкую грудь сдавил страх, но ужас перед отцовским гневом снова победил. Я поставила ноги на педали и, глядя вниз, старалась крутить ими так же, как движутся педали.
Всё еще поддерживая и направляя велосипед, отец произнес:
— Теперь посмотри вперед и положи руки на руль.
Я опустила ладони на руль рядом с отцовскими — такими огромными, что мои выглядели кукольными.
— Я сказал, смотри вперед, черт возьми, если ты не будешь смотреть, куда едешь, ты врежешься.
Маленькие балансировочные колеса. Разве их там не было? Неужели я их не видела?
Я вцепилась в руль. Посмотрела вперед.
Ощущение в ногах было дурацкое: они будто превратились в большие камни, что сновали вверх-вниз.
Отец отпустил руль и взялся за велосипед сзади. В секунду я потеряла равновесие, отпустила руки и свалилась с сиденья. Упала на колено, но он ухватил меня за футболку и поднял вверх.
— Не рыдай, ради всего святого, — сказал он. — Даже не думай.
Какое там рыдать — я едва дышала.
Мы повторяли и повторяли попытки, перемещаясь по улице туда-сюда, пока солнце не начало садится. Помню, как благодарила бога за этот закат. Скоро стемнеет, придет время ужина, мама достанет тарелки. Ужинать я умею.
Но отец хотел другого.
На ближайшем к дому переходе он развернул меня кругом и объявил:
— Теперь попробуем с горы.
Гора была кварталом выше от нашего тупика. Представления не имею, какой у нее был реальный уклон — но когда мы ехали из бассейна на машине, мама всегда потихоньку жала на тормоз. Наверху горы был мой любимый пустырь. А у подножия
