Шрифт:
Закладка:
Никогда.
Родителей вызвали к директору, и там учительница рисования, Бодетт, которую сестра превратила в лучшую версию своей семьи, объяснила моей безмозглой матери, что сестре нельзя находится рядом с отцом. И что они обязаны ходить на консультации. Имена учителей сестры казались мне волшебными. Мистер Фобер. Мистер Саари. Бодетт. Я сидела в углу школьной приемной и жевала маленький кусочек бумаги, стараясь не плакать.
До сих пор помню имя консультанта — доктор Акудагава. Помню, как мне приходилось оставаться с друзьями родителей, когда они втроем отправлялись на эти встречи. И помню, что отец никогда не спускался в подвал. И что она редко поднималась наверх.
Я помню, как сестра всё ближе и ближе подбиралась к моменту отъезда в колледж: дочь, покидающая дом, этап пройден.
Как отцовская ярость поселилась в доме навечно.
Как я превратилась в то, что осталось от сестры, когда она подарила мне на память прядь своих волос.
И как отец переключил внимание.
НЕ О СЕСТРЕ
Это книга не о моей сестре. Но если бы я писала только о ней, то напомнила бы вам, что до отъезда из нашего Эдипова жилища она два года носила с собой в сумочке бритвенные лезвия.
Я бы рассказала, как сильно она страдала из-за кишечника, — как в детстве я сидела с ней в туалете и держала за руку, пока она пыталась прокакаться. Она так крепко сжимала мою маленькую детскую руку, что я думала, у меня треснет кость. До такой степени сестре было больно.
Я бы рассказала, что она родилась с косоглазием и врач, который потом помогал появиться на свет и мне, записал: признак можно расценивать как угрожающий. Специфическое расстройство, к которому могут быть причастны отцы, или дяди, или дедушки — в случае сексуального насилия. Пенис подходит слишком близко к матке беременной женщины, когда у плода еще только формируется зрение.
Я бы рассказала, как в конце концов она заменила в моем разуме и сердце мать и отца, как мы создали с ней союз выживания, благодаря которому всё еще целы.
Если бы я писала книгу о сестре, то рассказала бы, что она пережила как дочь.
Вот вам картинка.
Универсал «Симка». Наверное, белый. Наверное, с деревянными панелями по бокам.
Отец любил Северо-Запад. Ему нравилось исследовать горы, реки и озера. Он обожал рыбалку, походы с ночевкой и хайкинг. Но его жена была хромой и ходила так себе, а вместо сыновей ему достались дочери, так что его разочарование следовало за нами повсюду. Мы не могли пройти достаточно много. Нам было тяжело нести вещи. Мы не могли углубиться в дикую природу. Не умели правильно ловить рыбу. Мы присаживались на корточки, чтобы пописать, и не могли обойтись без туалетной бумаги. Хромая жена и две дочери. Мы даже дышать не могли нормально. Никогда.
Под Рождество, когда мне было четыре, а сестре двенадцать, мы ехали и ехали. От шоссе I-5 к Пуйаллапу. Мимо Инамкло. На восток по шоссе 7 к Элбу. Затем по шоссе 706 на восток через Эшфорд до Александра. А там — въезд в Национальный парк Маунт-Рейнир. Этой дорогой я ездила потом много раз взрослой. Вот почему я ее помню. Или мне только кажется, что поэтому.
Из той поездки я помню яркое сияние солнца на белом — ослепительная зима повсюду. Помню, как мы вылезли из машины и слепили снеговика — сестра, отец и я. И украсили его пластиковыми пасхальными яйцами, которые нашлись в машине. Как мама в темных очках смеялась, сидя на краю открытого багажника.
Но еще я помню голос отца, который, когда мы поехали дальше и я уснула, а сестра взялась за книгу, сказал: «Вы чем там заняты? Играетесь? Я везу вас по самому красивому в мире пейзажу, а вы дурака валяете? СМОТРИТЕ В ЧЕРТОВО ОКНО». И мы стали смотреть в окно. Молча. Профиль сестры буквально окаменел. У меня горели уши.
Мы были одеты для прогулки во дворе — для игры в снежки с соседскими детьми или там для катания на санках. Когда в любой момент можно забежать в дом за сухими носками и кружкой горячего какао. У нас не было с собой ни еды, ни воды, ни одеял, ни радио, ничего. Только клетчатый термос с кофе, да и тот неполный. И спички. Наши родители курили не переставая. Мы с сестрой сидели в этой машине как двое заключенных. Отец вез нас за елкой к горе Рейнир. За проклятой елкой. На проклятом прекрасном Северо-Западе.
Место, в котором мы остановились, чтобы раздобыть елку, казалось абсолютно глухим. «Дорога», заваленная снегом. Езда стала крутой: отец то и дело переключал передачи, а машина кренилась, из-за чего я вжималась затылком в спинку сиденья. Печка работала на полную. По сторонам этой еле заметной дороги возвышались пихты и ели точно огромные заснеженные часовые. Красивые, но немного зловещие. Для меня, во всяком случае. Как я ни вытягивала шею, увидеть их верхушки не могла. Там, где отец остановился, деревья были громадные. Помню, я думала: как же мы потащим такую елку домой — канатом привяжем?
Когда отец съехал на обочину и заглушил мотор, мама сказала:
— Майк?
Отец ничего не ответил. Он просто стал собираться на выход. Так что маленькие женщины последовали за ним.
Мама: пальто с серой шерстяной подкладкой, воротником под енота и металлическими застежками золотого цвета. Солнцезащитные очки с заостренными углами — как у кинозвезды. Волосы, туго скрученные в пучок. Алая помада. Сестра: светлая лыжная куртка, красные штаны, шапка из белого искусственного меха со снежинками, хлопковые перчатки и черные резиновые сапоги из «Kеймарта». И я: красные вельветовые штаны, коричневая шапка на завязках с помпонами — уменьшенная копия сестриной, — красные галоши и черные хлопковые перчатки. Эти наши красные штаны я помню так отчетливо, потому что они выделялись на фоне снега — так выделяются кровь или моча. И еще потому, что их сшила мама. На отце были джинсы, замшевая куртка на флисовой подкладке и белые кожаные перчатки. Он вынул из багажника ручную пилу. И веревку. И взял сестру за руку.
Мы с мамой отстали в самом начале подъема на заснеженный холм. Ну а как иначе: мама еле ковыляет, мне всего четыре. Через пять минут я начала проваливаться в снег по бедра. Через двадцать — по подбородок. Не успевала мама вызволить меня из
