Шрифт:
Закладка:
Я тогда еще не знала, что желание умереть может быть зовом крови, который не отпускает тебя всю жизнь. Не знала, как глубоко этот материнский зов проник в меня и сестру. Не знала, что эта жажда смерти у одной дочери примет форму молчаливой обороны, а у другой обернется способностью нарываться, встречая смерть лицом к лицу. Я не знала, что мы были настолько мамиными дочерями.
Мама не умерла. По крайней мере, в тот день. Я все-таки позвонила в скорую, ее увезли в больницу и промыли желудок. У нее диагностировали тяжелую маниакальную депрессию, и доктор помимо прочего прописал ей психотерапию. Она побывала у психотерапевта пять раз. А потом однажды пришла домой и заявила: «С меня хватит». Вот только пришла она абсолютно мертвой внутри женщиной, которая притворялась живой. Она начала пить. Понемногу. Но уверенно. То, что она делала потом… ну, иногда трудно отличить ярость от любви.
В семнадцать лет мама записала меня на амбулаторное лечение в наркологический центр. После того как, собирая вещи в стирку, нашла в кармане моих брюк косяк. Место, в которое мне надо было ходить на протяжении девяти недель, представляло собой мягкую версию режима красных кхмеров. Мне сказали, что «забота о психическом здоровье» — это мой «путь к выбору и надежде». Таков был девиз. Никакого выбора и надежды на этом пути я не нашла. Нашла библии и христиан с крокодильими пастями и канцерогенным загаром, дававших мне наставления по самооценке и жизненным целям. Они пичкали меня библейскими притчами. А я таскала с собой «Франкенштейна» Мэри Шелли — для моральной поддержки. Каждый раз они требовали оставить книжку на ресепшне, но я-то знала, что она там. Я знала, что она мой тыл. В отличие от мамы.
На пути к выбору и надежде я встретила самых грустных девочек на свете. Грустных не от того, что их били, не от того, что они были бедны и беременны, не от того, что втыкали в себя иголки, клали в рот таблетки, вдыхали в легкие дым травы или судорожно проталкивали по горлу алкоголь. Они были самыми грустными девочками из всех, кого я встречала, потому что каждая была готова в любой момент потерять себя и превратиться в свою собственную мать.
Моя ярость стала ядерной. Но я отмотала свой срок. Закончила программу и получила сертификат. Мне хотелось врезать маме — этой надутой лицемерке, женщине, которая успела опрокинуть пять стопок водки. Но та же женщина год спустя будет подписывать мои студенческие бумаги. Так что я не стала выбивать ей челюсть. Я просто сказала себе: выбирайся. Задержи дыхание, пока не сможешь уехать. Что-что, а это ты умеешь. Возможно, лучше всех. Боль этой женщины может тебя убить.
Позже, вылетев из колледжа, я жила в Остине. Одна, сбитая с толку и с главного пути. Я снова влипла в неприятности, которые привели к очередному раунду обязательного шестинедельного лечения от наркотической и алкогольной зависимости в странном подвале клиники для бедных. Нищие, мексиканцы, матери-одиночки, афроамериканцы и я.
Там я должна была «найти смысл в жизненном движении через устранение духовных преград». Новый исцеляющий девиз. Еще больше самодовольных лицемерных христиан. Там на моих сессиях даже была женщина по имени Дороти. Так зовут мою маму. Или героиню «Волшебника страны Оз». Этот срок я тоже отмотала и снова получила сертификат. Поверьте, там я нашла «смысл в жизненном движении». В конце концов.
Так что это не история зависимости.
Просто у меня была сестра, которая года два после своего семнадцатилетия жила, таская с собой в сумочке бритву. Не понимала, дотянет ли до того момента, когда сможет покинуть дом.
Ее первый раунд.
Просто у меня была мама, которая в середине своей жизни съела целую банку снотворного, и это проявление воли могла засвидетельствовать только ее дочь-пловчиха.
Ее первый раунд.
Мне хорошо известно это желание. Желание определенных матерей и дочерей. Оно рождается в телах, которые способны только или поддерживать жизнь, или убивать себя.
Желание конца.
КОРЯВАЯ СЕРЕНАДА
Филлип написал для меня песню. Правда написал. И она была не о том, как по спирали жизни я скатилась от смелости пловчихи до приятного ступора. Не о тех трех абортах, которые я сделала до двадцати одного года. Не о том, сколько денег я выиграла, выпивая под столом по-техасски. Не о тех ночах, когда я заставляла его вламываться в дома незнакомцев — точно так же, как отец вламывался в меня.
Песня, которую он написал, была в основном музыкой. Но вы должны понимать — и мой архангел, и его любовник поддержат меня в этом, — он умел играть на акустической гитаре лучше… ну, вы знаете, лучше Джеймса Тейлора. Так что песня получилась довольно эпичного качества. Задолго до появления «Уиндхэм Хилл»[22]. Но в ней был один маленький, нежный рефрен, взявшийся словно из ниоткуда — или, скорее, из самого сердца музыки, из какой-то неведомой мне прежде глубины, — который звучал так: «У детей есть мечты, за которые они держатся. Они летят и уносят нас на луну. Они текут из тебя. Они текут из тебя».
Первый раз я услышала ее, сидя на бревне, на нашей свадьбе на пляже в Корпус-Кристи в Техасе. Не только я не могла дышать из-за чертового комка в горле и соленой, будто океанской, воды, текущей из глаз. Ревели все. Ничто ничто ничто ничто во мне не заслуживало этого. Но очень глубоко внутри меня была очень маленькая и очень напуганная девочка, которая улыбалась, — в том глухом месте, куда я ее спрятала.
Это любовь? Это была любовь? Я до сих пор не знаю. Возможно. Но никто из нас не способен дать этому название. Это приходит и уходит. Как это бывает с песнями. Мне известно одно: такое в жизни случается.
Мы с Филлипом постарались превратить
