Шрифт:
Закладка:
Филлип был из адски большой южной семьи христиан-баптистов, в которой все пели. Всей семьей бесконечно исполняли христианские гимны на большом крыльце семейного дома, с восходящей и нисходящей семейной гармонией в голосах. И его отец был двоюродным голосом бога, и его старший брат был троюродным голосом бога, а еще трое, кроме Филлипа, были сестрами, так что четвероюродный голос бога пал на его худые плечи. Нет, серьезно — сколько, черт возьми, раз можно спеть «Я улечу» или эту жуткую «О благодать»? Неудивительно, что он был таким уставшим.
И вот почему история сексуальных микродвижений девочки-женщины имеет такое значение.
Старший брат Филлипа уже прошел через стадии отвергни бога, покинь дом, стань обкуренным музыкантом, заведи семью, вернись в отчий дом и стань человеком. А Филлип пока только дошел до фазы отвергни бога, покинь дом, стань обкуренным художником и тащи вину размером больше Техаса. Он был сыном-изгоем, который не мог присоединиться к семейному хору на крыльце.
И была я, носившая внутри свой секрет.
Когда Филлип хотел, чтобы вместо секса я ему подрочила, и я не могла и я не могла и я не могла, и когда я хотела отсосать ему, и он не позволял мне он не позволял мне он не позволял мне, — мы встречались со своими ранами в чужом теле. Нашей сексуальностью стали вина в образе красивого нежного мужчины и стыд в образе злой девчонки.
В ту ночь, когда он наконец позволил мне взять в рот, мы слушали Comfortably Numb, которую сначала он играл сам, пока мы совсем не упоролись. С членом во рту я почувствовала себя прощенной. Не знаю почему. Но после того, как я обратила его, он шел за мной, куда бы я ни позвала.
Так мы и расставались там под снегом. Стоп-кадр: пьяная ярость, глядящая сверху вниз на хрупкую красоту. Ладно, я повела себя как чокнутая, что тогда часто случалось, и начала с ним драться. Не знаю зачем. Я помню, как посмотрела на его макушку и подумала: смотри-ка, это ангел, и моей следующей мыслью было плюнуть ему на голову. Говорю же, не знаю почему. Почему я в детстве ела бумагу, когда мне было страшно? Трусы промокли насквозь, и голова кружилась, и было холодно и жарко одновременно, и так красиво — там в снегу, в этой плоскости, и тишине, и музыке.
Так что я собралась убивать. Выхватила это из холодного ночного воздуха точно так же, как он снимал с неба свои песни, обернула своей яростью и проспиртованным дыханием и сбрасывала вниз на его ничего не подозревавшую голову, пока шея под ней едва не треснула. Так двадцатилетние женщины отрабатывают свою боль на всех, кого встречают. Девочки с открытыми ранами. Девочки, размахивающие кулаками.
И мы дрались — ну, я, во всяком случае; Филлип уворачивался и огрызался всю дорогу до машины, блевотно-желтого универсала «Пинто» с фальшивыми деревянными панелями; я продолжила и внутри, и ему приходилось вести с открытым окном, так как шел снег, а мы не могли себе позволить починить дворники. Между попытками защититься от меня он то и дело высовывался из окна, чтобы видеть дорогу, но это меня вовсе не останавливало, я становилась только громче, и больше, и возбужденнее, и еще более ужасной неуправляемой блондинкой. Отцовские ярость и развязность в моем голосе и руках, в самой моей коже.
Филлип. Что означает — любитель лошадей. Или братство. Его голос просто не был создан для крика.
Тогда это и случилось.
На пике моей оперы ярости. В убогом «Пинто». Прямо перед моим гневным оргазмом.
Он уснул.
Машина замедлилась, вильнула на обочину и остановилась, а его голова аккуратно опустилась на руль.
Помню, как с минуту ошарашенно разглядывала его и увидела — на самом деле увидела, — как, черт возьми, красивы его лицо, его рот, его завораживающие руки с длинными пальцами… осознала, что никогда ни за что не смогу удержать этого парня, потому что этот мощный поток моего гнева и смятения сожрет его живьем… ощутила себя той печальной девчонкой, у которой никогда не будет такого парня… плакала… долгие полтора километра зелено-желто-красных огней, будто бы всё упрощавших… а потом очнулась и, набрав полные легкие воздуха, заорала: ПРОСЫПАЙСЯ УБЛЮДОК!!!!!!!!!! ТЫ БЛЯДЬ ЗАСНУЛ ТЫ МОГ НАС УГРОБИТЬ!
Я выскочила из машины, хлопнула дверью «Пинто» и побежала вниз по заснеженной аллее мимо чьего-то заснеженного дома, топая берцами. Бежала и бежала с этим глухим звуком, какой бывает от снега, плача так, что подводка потекла по щекам, и вроде даже смеясь вынимая из своей черной кожаной косухи фляжку с водкой и не оглядываясь на него, пока он спал в своем универсале «Пинто» с деревянными панелями — или, может, пел.
Отличная фраза, правда?
Отличный финал.
Но жизнь не песни Джеймса Тейлора, и девочки вроде меня не убегают в снег навсегда.
В ту ночь я с ним не рассталась.
Когда мы расстались уже по-настоящему, это, скажем так, вовсе не было похоже на песню Джеймса Тейлора. А то, что мы создали между яростью, любовью и внезапным сном — то, что жило и умерло между нами, — до сих пор преследует меня.
Этот драматический финал был только началом.
В конце концов я женила его на себе.
ДРУГОЙ ЛАББОК
Один из студентов-пловцов техасских «Красных рейдеров»[10] был дилером. Мне кажется, я никогда не видела Монти не под кайфом. Его кожа была пепельного цвета, даже несмотря на растяжки на накачанных мышцах. Вечные темные круги под глазами. Лицо в мелких щербинах. Он не жил в общежитии. Он жил в доме с двумя другими парнями, не имевшими отношения к плаванию. В доме был подвал. На входной двери — нарисованный листик марихуаны с улыбающейся рожицей в центре. И она всегда была заперта. Чтобы войти, нужен особый стук.
Два раза.
Три.
Один.
В первый раз я пошла к Монти в подвал вместе с Эми. Он открыл нам, мы вошли и оказались там единственными женщинами. Мы искали приключений себе на голову. Ненадолго я ощутила себя странно. А потом, что удивительно, это прошло. Вместе с нами там было, наверное, четыре парня. Один из них тоже пловец. Посмотрев на
