(недавно я убедилась, что на ней легко можно было бы кататься с горки). Она умела писать стихи, говорить по-французски, играть на гитаре и флейте, она умела петь и кататься на коньках. Я хочу сказать, что она умела всё это очень-очень хорошо. А я что? На восемь лет младше, и, если не считать плавания, примерно лучшее, что я умела делать, — одеваться. День считался праздничным, если я не плакала, не писалась и не раскачивалась взад-вперед, как маленькая обезьянка.

И у нее были сиськи.

Сиськи — волшебные штуки, которыми обладали взрослые женщины. Белые и полные, вызывающие необъяснимое слюноотделение.

Но когда я говорю, что готова была делать что угодно, я имею в виду не это. А вот что: я получала нехитрое удовольствие от этих маленьких унижений и связывала их с женственностью. От вещей, которые она заставляла меня делать, моя кожа становилась горячей и потной. Ее красота была суровой и властной.

По мере того, как моя сестра приближалась к совершеннолетию, отец проявлял всё больший интерес к ее талантам. Хвастался. И ставил ее портреты у себя в кабинете. Только ее.

Учительница рисования всё больше и больше направляла сестру в мир. Оформляла ее акварели — гигантские сексуальные цветы, почти как у Джорджии О’Кифф, — и посылала на местные выставки.

Сестра играла на гитаре и пела в своей комнате за закрытой от семьи дверью, но за пределами дома ее учительница помогала ей и ее подруге с выступлениями перед микрофоном за деньги. Когда сестра научилась делать свои гигантские цветы из бумаги, учительница помогала продавать их. Искусство прокладывало ей путь в жизнь.

Не скажу, что в свои восемь лет я всё это понимала. В восемь я видела только, как он смотрел на ее волосы. И всё, что слышала, — это его вопли из года в год, пока она развивалась из девочки в молодую женщину. Вопли — словно серия землетрясений, вытряхивающих жизнь из вещей, выбивающих землю из-под ног дочери.

И в любом случае, может быть, я запуталась в возрасте. Может, мне было десять. Может, шесть. Может, тридцать пять, и я разводилась второй раз. Не знаю, сколько нам было в нашем детстве. Я только знаю, что наш дом был сооружен из отцовской ярости.

Однажды, когда она выходила из дома в школу, он заорал с крыльца: «Господи, ты выглядишь как дешевка в этих джинсах и рубашке из мешка, ты что, стараешься быть похожей на мужика? Ты похожа на чертова мужика!»

Я выглядывала из-за двери своей комнаты и видела, как он приблизил свое лицо к ее лицу. Видела, как она смотрела в землю, скрытая завесой рыжих волос. Потом она подняла голову и посмотрела ему в глаза, прижимая книжки по литературе и искусству к груди, как щит. Они выглядели абсолютно одинаково. Мне пришлось описаться, чтобы вылить свою боль.

В старшем возрасте сестра начала носить в школу длинные старомодные платья пыльно-серых и фиолетовых оттенков. И иногда ходила гулять с мужчинами по имени Виктор и Парк — оба сильно старше нее. Они увозили ее из дома на долгие часы, и отец в это время превращал нашу гостиную в дымоход курильщика. Пока смотрел по телеку «Все в семье»[25]. Нервно постукивая рукой по подлокотнику мягкого кресла.

Для меня стало большим событием, когда она переехала из своей комнаты в подвал дома — в какую-то жуткую спальню, которой мы раньше никогда не пользовались. Отец ничего не cмог с этим сделать, поскольку мама провернула всё за его спиной. Сестра в старшей школе уже была умнее нашей никогда не учившейся в колледже матери, но у мамы были отличные навыки выживания. Как у хитрого зверя.

Этот ее переезд для меня был совершенно непостижим: сестра оказалась словно в брюхе дома с привидениями. И сама этого захотела. А я даже подумать не могла о том, чтобы без взрослых пройти по недоделанному цементному полу прачечной в подвале. Вниз по ужасным, покрытым синим ковром ступеням, вдоль предательски темной и не доведенной до ума обшивки подвального коридора. Сквозь все эти неизвестные запахи. Сквозь жуткие подземные звуки стучащих труб и скрипучего дерева. Через всё это на другой конец дома в комнату, до которой, как я думала, живой мне не добраться. Помню, как спрашивала у мамы, можно ли умереть от «гипповентации»[26].

Иногда я стояла вверху над синими ступеньками и смотрела вниз, в глотку лестницы, надеясь там увидеть сестру, а когда поднимала ногу, чтобы шагнуть, у меня начинала кружиться голова и я с комом в горле, с тихим тоскливым вздохом сдавалась. И даже если рисковала спуститься до середины лестницы самостоятельно, меня начинало мутить и кожа на груди покрывалась потом. Я отчаянно хваталась за перила и звала ее в этой пустоте по имени. Надеясь, что она появится и заберет меня.

Если мне удавалось спуститься по лестнице в самое начало жуткого коридора — коридора БЕЗ СВЕТА, — единственным способом добраться до нее было зажмуриться сильно-сильно и точно так же сжать кулаки, задержать дыхание — и бежать… и, добежав до двери ее освещенной комнаты, жалобно слабенько прохрипеть: «Маааарррр». Не знаю, каким чудом я не врезалась в стены.

Но в ее комнате… В ее комнате всё было как внутри картины. На постели одеяла в цветах времен года — их наша бабушка сшила вручную. Музыка, и книги, и свечи, и деревянные шкатулки с украшениями, ракушками или перьями. Благовония, и щетки, и расчески, и засушенные цветы. Кисточки для рисования, огромные листы бумаги и карандаши. Бархатные платья, и кожаные мокасины, и джинсы-клеш — штанины как огромные «А». Гитара. Флейта. Магнитофон. С колонками.

В ее комнате невозможно было представить, что эта пыточная яма-прачечная находится буквально в метре от тебя.

Она разрешала забираться к ней в постель, и мы гнездились в одеялах, как в утробе, согревая их своими телами. Она говорила «акварельные покрывала» — и я почти ощущала «гипповентацию» от удовольствия. Иногда я задерживала дыхание или бесконечно терла кругами пальцы на обеих руках. Улыбаясь как маленький непоседливый тролль. Запах девичьей кожи меня дурманил.

Возвращение назад было пустяковым делом, потому что она меня провожала — и я попадала в верхний мир.

Какой талантливый ход она совершила в тот год, оставив нас и переехав жить вниз. И насколько же далека я была от понимания, где на самом деле в доме таилась угроза.

Однажды, когда сестра училась в старшей школе, нам позвонили. Сестра сидела под