одной снежной ямы, как я тут же провалилась в другую. Ближе к вершине фигуры отца и сестры уже превратились в точки. Я поняла, насколько замерзла, только когда мама крикнула туда, вверх:

— Майк! Лидия совсем синяя!

Тут-то зубы у меня и застучали.

Помню, он обернулся и посмотрел на нас. Проорал что-то — я не разобрала — и отвернулся. Схватил сестру за руку. Не отдавая себе в этом отчета, я всё равно знала: он с силой тянет ее за собой, дальше.

— Ну и дерьмо.

От маминой интонации мне стало смешно. Но я дрожала и вся промокла. Насквозь.

Мы вдвоем кое-как добрались до машины, оставленной внизу. Помню, что несколько раз чуть не утонула в снегу с головой, но мама вытягивала меня к свету и воздуху. Солнца было столько, что глаза не откроешь. Мои маленькие голубые глаза.

В машине мама сказала:

— Белль, снимай одежду.

Но я застыла на месте фруктовой ледышкой, так что пришлось меня раздевать. Вещи — хоть отжимай. Мама разложила отяжелевшие от воды красные одежки на сиденьях. Завела машину. Включила печку и велела мне спуститься на пол, где обычно находятся ноги. Она сняла свое чуднóе пальто с енотовым воротником и соорудила из него палатку надо мной. Я подняла на маму взгляд, и она сказала то, что я не забуду до конца жизни:

— Лидабелль, представь, что я Бекки Бун, а ты — Израэль Бун[27]. И это наше приключение.

Представить получилось сразу. Серии «Дэниела Буна» я не просто всё время смотрела и очень любила — я выглядела точно как Израэль. Смеясь и улыбалась, я забыла, что сильно замерзла. Забыла, что отец — мой отец. Представила, что где-то там Дэниел Бун. Мужчина. Большой мужчина.

Мама порылась в карманах пальто, нашла ириски, и мы их съели. Она заставила меня выпить кофе из клетчатого термоса. На вкус как горячая жидкая грязь. Но мама сказала:

— Запомни: ты — Израэль Бун! Ты всё можешь! Дома я сделаю тебе рубашку из оленьей шкуры!

Это было вранье. Красивое, потрясающе, изобретательное, спасительное вранье.

Когда мне полегчало, я посмотрела сквозь лобовое стекло в надежде увидеть отца и сестру. Всё, что я видела — блестящее голубое небо, солнце и белизна, — заставляло меня щуриться. Плюс окна запотевали, так что мне приходилось протирать рукой маленький кружочек, чтобы хоть что-то разглядеть. Мама заставила меня петь песни вместе с ней. «Я вижу луну». «Ты мой солнечный свет». «Медведь перелез через гору».

Я знаю, что чувствовала поначалу. Я была в восторге. С мамой наедине. Пела песни. Окутанная ее южным акцентом, ее пальто с фальшивым енотом, ее выдумкой о том, что мы — Бекки и Израэль Бун. Но через некоторое время у меня, четырехлетней, стало тесно в груди. Я еще ни дня не прожила без того, чтобы сестра не сжимала мое сердце.

Где. Была. Она.

Когда мама посмотрела в окно на вершину холма, у нее дернулся глаз.

Даже в том возрасте я понимала, как мы проведем Рождество. Отец будет сидеть в кресле, курить и молчать. Руководить. Сестра — разворачивать подарки с видом ученицы, делающей уроки. Я — разворачивать и разглядывать подарки с беспечным детским ликованием. Мама будет хлопать в ладоши и смеяться. А потом что-нибудь — практически что угодно — случится, и отцовская ярость сокрушит эту хрупкую нежность, а мы с сестрой останемся в гостиной вдвоем, подле груды оберточной бумаги, которую надо убрать. В запахе свежесрубленной ели и сигарет.

Когда наконец показались размытые фигуры большого мужчины и девочки, спускавшихся с холма, я почти спала. Так что казалось, они мне снятся. Когда они подошли к машине, мама сказала: «Ну слава богу», но в ее голосе я уловила что-то еще.

Вот картинка, которую я вам покажу: сестра сквозь окно универсала «Симка». Щеки как яблоки. Веки припухли. Отец держал ее за руку. Ноги будто ее не слушались. Мама опустила стекло, и я заметила сопли под носом у сестры. Она плакала? Не издавала ни звука. Но ее трясло. А потом она посмотрела прямо на меня. Я закусила губу. Ее глаза были холоднее снега. Такая вот картинка.

Помню дорогу обратно. Долгую тишину. Насколько мне известно, никакой елки мы не везли. Зато везли весь давящий груз нашей семьи. Тяжкий груз.

ПРАХ

Мертворожденным урна не полагается, если только вы ее не оплатите — и тогда кроме праха туда напихают всякого мусора, чтобы заполнить объем. Как было все те годы назад? Прах моей дочери был в маленькой розовой коробочке — розовый для девочек, — коробочке размером с футбэг, что легко умещается в ладони.

Я отвезла эту коробочку на мыс Хесета-Хэд[28]. В декабре побережье Хесета-Хэд выглядит эпично. Поехали я, мой первый муж, сестра и, как ни странно, мои родители. Практически незнакомцы.

Изображая из себя семью, мы спотыкливо спустились по камням к воде. Шум океанских волн так силен, что перестаешь думать. Мама закрыла глаза и своим южным говорком прочитала молитву. Филлип спел «Я вижу луну» — колыбельную, которую мама пела мне в детстве. Я чувствовала, что вот-вот упаду в обморок. Сестра прочитала «Шире ту постель с трепетом стели»[29] Эмили Дикинсон, чуть нас всех этим не убив. Потом отец, архитектор, что-то вытащил из кармана. Сложенный листок бумаги. На нем он написал стихотворение. Вроде того. Рифмованное. Пока он читал, его голос дрожал. Впервые в своей жизни я это слышала.

Пошел холодный дождь. Поднялся ветер. Как всегда в Орегоне.

Мы с Филлипом взяли маленькую розовую коробочку, которую я сжимала в руке так сильно, что могла бы раздавить, и пошли туда, где река впадает в океан. Это место я выбрала не просто так. Там я видела речные камни, спускающиеся к морю, и песок и чувствовала запах и вкус соленой воды. Не знаю, плакала ли я: мое лицо было мокрым от океана и дождя. Маяк стоял на страже. Все воды жизни стеклись, слились в один крошечный узел.

Я протянула Филлипу хрупкую маленькую коробочку. Он принял ее.

— Бросай как можно дальше, — сказала я.

И он — другого слова тут не подобрать — швырнул ее.

Ах да, весь смысл был в том, что здесь в море впадает небольшая река. Прямо в Хесете-Хэде. А значит, там есть уверенное встречное течение. Так что мы с Филлипом стояли и смотрели, как коробочка почти скрылась из виду и… поплыла обратно, черт побери. Буквально к нашим ногам.