Шрифт:
Закладка:
Мы оплывали друг друга в черном водоеме, смотрели на небо, балансировали в воде, ложились на нее спиной, рассекали ногами. Иногда живот Кизи островом возвышался над поверхностью. Мы трепались о ерунде, по большей части он травил байки…
Наглая ложь. Только что я представила всё так, будто мы непринужденно болтали, хотя на самом деле мой мозг был комом ваты, и я не могла придумать ничего интересного. Поэтому я просто слушала и даже не могу толком вспомнить, о чем Кизи говорил, так как голова у меня пульсировала, как у тупицы.
И, честно говоря, он даже не плавал со мной.
Он был на берегу.
Но, должно быть, в какой-то момент откуда-то он сказал что-то, проникшее в меня, так что я открыла рот, и сначала не было не было не было слов, а потом не стало ничего вообще, и я просто перечислила ему все те ужасные вещи, которые я слышала от людей после смерти моего ребенка.
Вроде: «Знаешь, возможно, это и не плохо, что она умерла раньше, чем ты успела ее узнать». Или: «Ну, что тебе реально нужно в двадцать лет — так это спокойно ходить на вечеринки». Или мое любимое, от сестры моего отца, фашистки-католички: «Самое печальное, что она попадет в ад, правда? Раз ее не окрестили».
А он сказал:
— Когда умер Джед, все, кто обращался ко мне, говорили что-нибудь тупое. Просто самую безумную чушь, какую ты только можешь себе представить. Никто больше не понимает, что такое смерть. Когда-то она была священной. Посмотри Упанишады. Проклятая религия убила смерть.
Я читала письмо, которое он написал друзьям — Венделлу Берри, Ларри Макмертри, Эду Маккланахану, Бобу Стоуну и Герни Норману — летом 1984-го в «Ежеквартальной Коэволюции», когда умер Джед. О том, как они сами сколотили ящик для тела. Как он кинул в могилу серебряный свисток с припаянным к нему крестом индейцев хопи. Как первые удары земли о ящик звучали точно громы Откровения[30].
Я задержала дыхание. И подумала о воде. Подумала о прахе своей дочери, который плавал в океане возле побережья Орегона. Смерть наших детей плавала вместе с нами в воде, кружила вокруг нас, объединяя нас и удерживая на поверхности.
Так что если Кен действительно мне всё это сказал, то какая разница, был он в тот момент в воде или нет? Если встреча с Кеном незадолго до его смерти подарила мне возможность писать, то, если я изображу ту ночь как призрачную сцену на берегу озера — кому какое дело будет до того, был ли он в воде? Его тело великодушного борца. Его презрительный рот. Его мертвый сын. Мой опустошенный живот. Я в своем лучшем мире. Из воды я видела его на берегу — миниатюрного Кизи, занимавшегося своим прежним делом, — человека поменьше внутри человека-матрешки.
В ту ночь я переплыла озеро туда и обратно, стараясь заглушить голоса.
ОТЕЦ
До того как отец начал распускать руки, он был архитектором, ценителем искусства.
А до того как стать архитектором, он был штурманом на Корейской войне.
А до того как стать штурманом, он был художником.
А до того как стать художником, он был спортсменом.
А до того как стать спортсменом, он был несчастным мальчиком-служкой.
Написать о нем лучше я не смогу. Я думаю.
Проклятье.
Попробую еще раз.
До того как отец начал распускать руки, он был архитектором, ценителем искусства.
Его руки.
Я помню его руки за работой над белыми бумажными просторами, ряды и ряды ручек, карандашей и хитрых ластиков, чертежную линейку, скользящую вверх-вниз по кульману, его высокую фигуру, согнувшуюся над пространством, где рождались его проекты. Помню звуки классической музыки, что доносились из его комнаты, оркестровые партии, пробиравшие меня до позвоночника, имена композиторов. Я до сих пор могу представить себе большие, с тяжелыми страницами журналы по архитектуре и искусству на журнальном столике. Этого поразительного человека, который учит меня рисовать, объясняет, что такое тень, свет, композиция и перспектива. Я гуляла с ним по пространствам чужих домов, вместо сказок на ночь слушала о Ле Корбюзье, Антонио Гауди, Карло Скарпе, Фумихико Маки. Он был прекрасен, когда говорил об искусстве — медленно, указывая сигаретой в небеса, сидя в завитках дыма, словно в водах, что омывали его священные слова. Я гуляла с отцом по «Дому над водопадом»[31].
А до того как стать архитектором, он был штурманом на Корейской войне.
От того времени остались только черно-белые фотографии. Когда я держу их в руках, мне приходится думать о реальной войне и о том, что отец физически там был. На снимках бараки, винтовки, военная форма. Джипы, вертолеты, военные пейзажи. Отец с другими мужчинами, которых я никогда не знала и вряд ли узнаю и которые, вероятно, уже мертвы; мужчины, которые пошли на войну до моего рождения, до Вьетнама.
Есть два вида фотографий. На одних только экстраординарная архитектура — корейские буддийские храмы и святыни.
На других — мужчины. Один Черный парень появляется сразу на нескольких карточках. Когда я держу эти фотографии в руках, отец на них перестает быть чертовым абьюзером. Там у него другая история, которую он, мама и дядя рассказывали снова и снова, — о том, как много он преодолел ради своего своего лучшего друга, Черного мужчины, чье имя навсегда останется для меня неизвестным. Не могу его вспомнить. Истории о войне я слушала еще ребенком.
Но все они были о том, как отец сидел в машине с этим парнем, когда остальные уходили в увольнение — есть, или выпивать, или танцевать. Как он приносил себе и ему еду или пиво в машину, на обочину или на пустырь у какого-нибудь здания — где бы они оба ни находились.
Я смотрю на Черного парня на фотографии. Я хотела бы с ним поговорить. Расспросить его о том отце. Был ли он веселым? Добрым? Рисовал ли для него когда-нибудь? Что пугало отца, что его ранило или делало счастливым? Каким он был на войне? Что такое мужчина?
Отец выглядел симпатичным.
А до того как стать штурманом, он был художником.
Иногда, когда мы оставались вдвоем, я просила маму рассказать об отце в начале их знакомства. И почти каждый раз она сразу шла в гостевую спальню, доставала там из шкафа обувную коробку, садилась рядом со мной и разворачивала сложенный пополам лист бумаги. На нем была нарисована красная птица. Прекрасно
