желание приходит и уходит, как само того хочет.

Не ведала, что сексуальность — целый континент.

Не ведала, сколько раз человек может родиться заново.

Мама.

До нашей встречи в той аудитории в Юджине, штат Орегон, я побывала на трех местных БДСМ-вечеринках. Рассказать? Меня пригласила бывшая лучшая подруга, с которой мы скатались в тот маленький тур на побережье. На вечеринках происходили классные вещи. Я видела мужчину, полностью обернутого пленкой, за исключением рта и члена. Иногда ему в рот капали воду. Но в основном били по члену, пока тот не покраснел, как разоравшийся младенец.

Я видела женщину, изобильную, как херувим Микеланджело, которую подвесили за сведенные над головой запястья. Ее пизду пороли больше часа, пока та не распухла и не налилась красным, а потом багровым, и воздух вокруг не начал обморочно содрогаться.

Я вернулась туда.

Я видела женщину, бедра которой были утыканы тонкими иглами с голубыми кончиками — двадцать в одном бедре, двадцать в другом. Из ее глаз катились слезы, выброс эндорфинов вздымал ее как цунами, а из пизды бил фонтан.

Я видела на женской заднице алые рубцы от ударов палкой, похожие на вспухшие рельсы. Видела, как трансгендерная женщина протыкает обе щеки чем-то, похожим на шампур, насквозь, даже не моргнув. Видела мужчину, подвешенного на огромных мясных крюках, который аккуратно скалывал с себя гипс. Видела триста вариантов шибари, фистинг, эдж-плей, данжены, распятия и странные электрошокеры, бьющие по каким тебе угодно местам.

Кое-что я испробовала на себе.

Впервые с тех пор, как я была ребенком, возможность смотреть на боль и чувствовать ее кожей стала для меня важнее всего остального. Ничего общего с алкоголем. Ничего общего с наркотиками. Я могла чувствовать. Больше, чем просто чувствовать.

Но я и жаждала больше. И сильнее.

— Скажи мне, чего ты хочешь.

Так это началось. Если я выдавала что-то тупое вроде: «Я хочу поцелуй», — она отвечала: «Нет, неправильно, Ангел». И легко ударяла меня стеком для верховой езды или плеткой со свисавшими с нее колючками.

— Попробуй еще раз, — говорила она.

И я пробовала еще. И еще. Пока не просила то, чего хотела на самом деле.

Чего я хотела на самом деле — так это оказаться где-то на краю самой себя. На грани смерти. Может, не буквально. А может, и буквально.

Хорошо, что я попала в руки к профессионалке. Уравновешенной садистке. Интеллектуалке. Потому что она поняла мой запрос и развила его.

— Ты можешь терпеть боль и идти куда-то? Можешь совершить путешествие?

Не знаю почему, но я подумала о маме, которая произвела меня на свет под гипнозом. «Дороти? Тебе больно? Где больно?»

Сначала я не поняла, что она имела в виду под «путешествием». Мне просто хотелось быть с ней. Хотелось, чтобы она доставляла мне удовольствие через боль. Так что этот ее вопрос меня рассердил. Чтобы ответить, нужно было подумать. Почему нельзя просто приступить к делу?

Но эта женщина была на двадцать пять лет меня старше. Секс как таковой, священный столп гетеросексуальности, она оставила позади столько лет назад, сколько мне тогда не исполнилось. Так что вроде бы будет вполне справедливым сказать, что в ее руках я будто родилась заново. Снова стала дочерью. Студенткой. Спортсменкой. Сестрой. Любовницей. И, что далось тяжелее всего, матерью. Все испытания моей жизни теперь проступили на поверхности моего тела. Рядом с ней.

Даже так: все события, которые причинили мне душевную боль, теперь были доступны для переживания через боль физическую, которая… очищала меня, как вода.

Эта женщина, в отличие от всех прочих в моей жизни, не хотела отношений. В том смысле, когда вы живете с кем-то, и всюду ходите вдвоем, и, глядя на вас, любой скажет: о, смотри, они пара. Или у вас общее домашнее хозяйство, связанное с сожительством или долгой близостью. В реальности шансы видеться с ней, проводить с ней время и чем-то заниматься вместе выпадали, только когда она приезжала на Западное побережье или я отправлялась на Восточное. Как насчет тоски между встречами? Я ощущала ее в синяках, порезах и рубцах, которые держались неделями. В истории моей кожи.

Ладно, не хочу вас пугать. Или шокировать. Просто стараюсь быть точной. Я хочу сказать, что для женщин вроде меня исцеление может выглядеть иначе.

Она читала все мои рассказы, в которых я вживляла себя под кожу отбитых девочек-наркоманок, проституток, малолетних воровок и девочек с горящими волосами. Именно поэтому на третий год она предложила называть ее «мамой». А что же моя родная мама? Она впала в алкогольный ступор, погрузившись в собственную боль, именно в то время, когда я в ней нуждалась. А эта была готова принять меры. Она могла бы убить моего отца. И я хотела, чтобы она выпотрошила меня.

Распятие находилось не в данжене — ничего общего с переоборудованными подвалами в домах людей, которых ни в чем таком не заподозришь. Оно стояло посреди ее солнечного лофта, купалось в белых и золотых лучах в ясные дни, а в дождливые погружалось в чернильную синеву. Установлено под углом, а не вертикально. С мягким сиденьем, как на спортивной скамейке. И с перекладиной для ног. Когда она обвязывала мои раскинутые, как у христа, руки тонким черным кожаным шнуром, я начинала плакать.

— Мама, я хочу, чтобы меня пороли.

Тогда она вынимала плетку-девятихвостку, тоже кожаную, темно-красную, как запекшаяся кровь.

— Скажи, где тебя выпороть, Ангел.

И я говорила. Я умоляла ее. Она стегала меня по груди. Стегала по животу. По бедрам. До самой ночи. Я не издавала ни звука, хотя рыдала до исступления. О, как я рыдала. Словно плакала не я, а кто-то, покидавший мое тело. И потом она хлестала меня там, где родился мой стыд и умер мой ребенок, и я раздвигала ноги так широко, как только могла. До боли в позвоночнике.

А после всего она укачивала меня на руках и пела. И купала в пенной ванне. И одевала в мягкую одежду. И приносила ужин с вином в постель. Только потом мы занимались любовью. И засыпали. Десять лет ушло на то, чтобы вернуть себе себя. Между встречами с ней я плавала в бассейне Орегонского университета. И в литературе на кафедре английского языка. В воде, в словах и в телах.

Моим стоп-словом было «Белль».

Но я ни разу его не использовала.

МОЯ МАТЬ, ДЕМОНОЛОГИЯ

Книги, которые я любила больше всего, учась в аспирантуре, были в конечном счете аморальны. Изнанка литературы. Жорж Батай, маркиз