9

«Мое сердце и разум»: 1515–1525 гг.

Традиция предписывала молодой вдове провести сорок дней в уединении: в белых одеяниях королевского траура ей полагалось удалиться в затемненные покои, озаренные лишь светом свечей. Однако за картиной скорбного спокойствия подчас скрывались быстрые и глубокие подводные течения.

Срок траура в 40 дней, то есть больше месяца, имел определенный практический смысл. За такой период становилось понятно, беременна ли вдовствующая королева. Этот вопрос остро беспокоил Франциска, наследника Людовика, чьи права на престол могли бы перейти к любому сыну Людовика. Неудивительно, что Франциск навещал Марию ежедневно. Более того, как она вскоре напишет, ее уговорили раскрыть ему «тайну своего сердца». В те долгие дни, проведенные в темных покоях, у Марии было время хорошенько обдумать свои желания.

Любой мужчина из окружения теперь мог попытаться снова выдать ее замуж ради собственной политической выгоды. Это мог быть ее брат Генрих, стремившийся заключить союз с Габсбургами. Это могли быть французы, озабоченные сохранением доходов своей вдовствующей королевы внутри страны. Ходили также слухи о том, что якобы это мог сделать герцог Лотарингский, а сам король Франциск избавился от своей жены Клод, чтобы жениться на Марии. Уолси, чья звезда восходила все выше, настоятельно предупреждал Марию, чтобы она не обращала внимания ни на какие «предложения о замужестве», которые ей поступают. «Я доверяю только королю, моему брату, и вам не стоит подозревать во мне такого ребячества», – отвечала она. Новоиспеченная вдова вполне могла жить собственным умом.

Обещание, которое Марии удалось заполучить от брата, было всеобъемлющим. Генрих обещал (теперь у нее был повод ему это напомнить), что по любому вопросу о новом замужестве «вы не будете никоим образом провоцировать меня или что-либо мне навязывать, если при этом мое сердце и разум не будут максимально удовлетворены; и куда бы я ни направилась и что бы ни решила, вы должны быть вполне довольны тем же». Сердце и разум Марии привели ее не к кому иному, как к Чарльзу Брэндону, близкому другу ее брата.

Незадолго до этого Брэндона отправили обратно во Францию, чтобы сопроводить вдову домой. Прежде чем он отправился в путь, Генрих добился от него обещания, что он вернет Марию домой незамужней. Впрочем, брак этой парочки уже явно маячил на горизонте. Мария говорила брату, что всегда «хорошо относилась» к Брэндону, «как ты прекрасно знаешь». Создается впечатление, будто они уже обсуждали, что Генрих, если попросить его как полагается, со временем даст согласие на этот брак… Однако, возможно, возникли другие, более прагматичные проблемы, а Мария, проявив мудрость, не стала рисковать.

Как только несчастный Брэндон встретился с Марией, она сказала, что будет с ним коротка (перейдет прямо к делу), что хочет объяснить ему, «какой доброй дамой» она для него будет, и что, если он будет поступать сообразно ее желаниям, у нее «никогда не будет никого другого». Уже 5 марта взволнованный Брэндон писал Уолси: «Королева никогда бы не оставила меня в покое, пока я не дал бы согласие жениться, но, если быть честным с вами, я женился на ней с легким сердцем и возлежал с ней так долго, что, боюсь, она может носить мое дитя».

Пара вовсе не жила в изоляции, и их брак не мог быть заключен с соблюдением полной секретности. Кроме того, их активно поощрял новоиспеченный король Франциск. Они с Брэндоном поддерживали друг друга, а этот брак гарантировал, что Генрих не сможет выдать Марию замуж вопреки интересам Франции. Но с точки зрения английского короля этот брак был lèse-majesté[125], почти государственной изменой – более того, предательством рыцарского братства между ним и Брэндоном. Пара приложила все усилия, чтобы настоять, что главной движущей силой была Мария, а не Брэндон: что брак был заключен, как писала Мария, «в отсутствие каких-либо требований или забот с его стороны».

Слова Брэндона в письме к Уолси о том, что его привела к алтарю буря эмоций Марии («Я никогда не видел, чтобы женщина так плакала»), целые поколения историков воспринимали как свидетельство ее хрупкой женственности – то есть того, что она либо просто обезумела от любви, либо была романтической героиней, плывущей против течения в эпоху тотальной бесчувственности. Но современные исследователи отказываются от этой оптики, обращая внимание на то, как Мария составляла письма, чтобы произвести желаемый эффект (любимая сестра короля, она вряд ли могла понести такое же суровое наказание, как Брэндон), и что за посланиями относительно неграмотного Брэндона почти наверняка стоял ее литературный стиль.

В этой истории, как и в отношениях с братом Марии, Чарльз Брэндон производит впечатление актера, который оказался на сцене в чужом спектакле. Возможно, он действительно был настоящим героем рыцарских турниров, но нет никаких признаков того, чтобы он сильно увлекался романтическими элементами куртуазной игры. И напротив, познания Марии в области рыцарства и куртуазной любви научили ее использовать эти образы – женщины, ищущей защиты, и в то же время женщины, имеющей власть над мужчиной, – для укрепления собственного положения.

Не исключено, что Мария усвоила два урока: во-первых, что в делах сердечных женщина может иметь свободу действий. А во-вторых – что бок о бок с личной жизнью идет политика: сексуальный выбор Гвиневры, к счастью или к сожалению, имел определенные последствия для всего Артурова королевства, да и вообще, рыцарь мог заполучить целое королевство, завоевав его даму. На самом деле высказывались опасения, что, женившись на Марии, Брэндон надеялся стать наследником все еще бездетного Генриха. С другой стороны, рыцарская доблесть Брэндона оправдывала то, что при ее отсутствии могло бы показаться политическим мезальянсом. И если мать короля Франциска, разделяя неодобрение двора, в своем «Дневнике Луизы Савойской» отмечала, что Мария вышла замуж за «человека низкого сословия», то покойный муж Марии, Людовик, лично писал Генриху: «добродетели, манеры, вежливость и прекрасная форма» Брэндона заслуживали «еще большей чести».

В письмах к брату Мария задействовала все возможные средства. Она уверяла его, что стремилась к союзу с Брэндоном «не по зову плоти или из каких-либо чувственных побуждений», высказывала опасения, что Франциск устроит ей еще один брак за границей и она никогда больше не увидит своего брата, а еще – что Франциск сам делал ей недвусмысленные предложения… Картина, которую она живописала, возымела действие. «Да будут прокляты слепая привязанность и советчики, которые привели вас к этому», – в ярости написал Уолси Брэндону, предупредив его, что он находится в «величайшей опасности, в которой когда-либо находился человек». В итоге Уолси предложил утихомирить Генриха шквалом писем от французской королевской семьи