И ей хотелось понравиться ему, но намеренно быть приятной, милой и приветливой у неё никогда не получалось. Да и, как отметил Эрик, у Изабель все эмоции были написаны на лице.

И ничего, кроме нервозности, Этьен на нём бы не увидел.

— Зачем тебе Вивьен?

— Мой ангел должна понять, что ей нужно бежать от меня.

Произнося это, он пальцами перебирал её кудри, скользя взглядом по лицу, шее. И в этом жесте было столько эгоизма, столько собственничества, что лицо Изабель вновь зарделось.

Эрик сам сказал, что не отпустил бы её, и, тем не менее, каждый раз пытался оттолкнуть Изабель от себя. Давал возможность сбежать от жестокого чудовища.

Вот только красавице было поздно убегать.

Изабель сжала его ладонь, сплела пальцы.

— Я это поняла ещё на уроке вокала.

Этьен вытаращил глаза на Эрика.

— Ты взял ученицу?

— Долгая история, — вздохнул Призрак Оперы. — Скажу одно — она чудесна. Приходи в Lacroix и сам убедишься.

Сжав губы, врач смотрел то на кузена, то на девушку. От одного названия проклятого театра он переменился в лице, и это не укрылось от взгляда Изабель.

Может, он рассказал бы ей всё, чем не мог поделиться Эрик?

— Я бы лучше сжёг этот чёртов театр дотла, — процедил Этьен. — Мадемуазель… гоните его оттуда. Как угодно: хоть лаской, хоть криками и угрозами — гоните, если в вас есть хоть капля любви к нему и вы хотите его спасти.

Сжав губы, Изабель встретилась с Эриком взглядом. Речь его кузена была до того неожиданной и такой горькой, что она не знала, как реагировать. Призрак Оперы лишь невесело усмехнулся.

— Обещаю, — наконец, выдохнула она, не сводя взгляда с Эрика. — Я приложу все усилия, но одолею наш проклятый театр.

— Счастье моё…

— Даже если придётся умереть.

Эти слова подействовали. Призрак Оперы вздрогнул, застыл, его маска бесконечного спокойствия дала глубокую трещину. Во взгляде пылали первобытные, инфернальные эмоции — от страсти до гнева и отчаяния.

— Ты не знаешь, что говоришь, — он отпрянул, сделал шаг в сторону. — Этьен, довольно допросов. Отведи нас к Вивьен.

Врач покачал головой, закрыв глаза. Очевидно, в палату он возвращаться не хотел, но и отказывать в просьбе у него не было причин. Он закрыл кабинет и, взяв фонарик, направился вперёд по мрачным коридорам.

Какое-то мгновение Эрик смотрел Изабель в глаза, и в его взгляде было чистейшее, ничем не скрываемое смятение. Мотнув головой, он проследовал за двоюродным братом. Изабель засеменила за ними хвостиком.

Этьен остановился у двери, из-за которой доносилось шипение системы искусственной вентиляции лёгких, прерывающийся писк холтера, неровный гул. Под такой аккомпанемент Изабель ни за что на свете не уснула бы.

— Ты готова? — нахмурился Эрик. — Учти. То же самое может произойти и с тобой, если не сбежишь.

Изабель нахмурилась. Она понимала, почему Призрак Оперы так упрямо пытался её напугать: он прекрасно осознавал, что его месть была подлинным безумием и страшно боялся поступить так же с ней, боялся причинить вред. В то же время его к ней влекло, и бороться с этим чувством он был не в состоянии.

А раз он не мог себя контролировать, ему нужно было заставить девушку разочароваться в нём. Сделать её инициатором расставания.

Не говоря ни слова, она прошла в палату, стиснув в кулаки дрожащие руки. Она знала, что Вивьен свалил паралич, знала, что Эрик полоснул скальпелем по её венам. И, тем не менее, несмотря на осведомлённость, готовой к увиденному она не была.

Войдя в палату, Изабель не сдержала крика.

У женщины, подключённой к многочисленным аппаратам, поддерживавшим её жизнь, была срезана половина лица.

Глава 18

Изабель зажала руками рот. Её крик был коротким, но громким и несдержанным, и явно перебудил весь первый этаж.

Девушка похолодела, вглядываясь в ужасное зрелище, пот стекал градинами со лба, её мутило. Мысленно она поблагодарила Бога, что с самого утра ничего не ела. В противном случае её бы вырвало.

К груди Вивьен, её рукам, шее были присоединены многочисленные провода. Землистая кожа была белее простыни, тело было покрыто волдырями и гематомами, в вену вливалась питательная жидкость из капельницы.

Изабель рассматривала эти незначительные детали так тщательно, потому что боялась поднять взгляд на изуродованное лицо.

Пульс Вивьен участился, дыхание стало частым и глубоким. Это были единственные доказательства того, что в этом измученном теле до сих пор теплились жизнь и разум.

Наконец, Изабель взглянула ей в лицо, сжав губы в линию.

Глядя на шрам, она не могла отделаться от мысли о сыром мясе. Рану никто не перевязал, никто не скрыл от посторонних глаз, никто давно не обрабатывал, посчитав, что она зажила и больше не причиняла боли. И всё же… обнажённые мышцы алели на землистой коже, и среди кроваво-красной рытвины на Изабель смотрел слишком яркий бледно-голубой глаз. Вивьен часто моргала, и в её взгляде уже не было ужаса, лишь бесконечные боль и усталость.

Бесконечный Ад.

Изабель опустила руки. Этот шрам точно повторял линию ожога Призрака Оперы, и девушка поняла, оценила его безумную идею. Вивьен оставила на Эрике незаживающие шрамы, и мужчина решил, что она, как его супруга, должна разделить с ним и радость, и горе.

Но вот тело он уродовать не стал, не повторил на нём узоры своих шрамов.

Только лицо.

— В её состоянии частично виноват я, — негромко произнёс Этьен. — Вивьен доставили сюда со вскрытыми венами и изуродованным лицом. Я… часто имею дело со смертью и знаю, когда состояние человека достигает точки невозврата. Это тоже своего рода ювелирная работа. Пациента легко убить, сложнее превратить его в овощ. Поначалу я не собирался ей помогать, поэтому, когда её доставили ко мне, я медлил, ждал. Ждал, что собака сдохнет собачьей смертью.

Он произнёс это сквозь зубы, и от его голоса в стенах этой жуткой, пустой палаты Изабель стало по-настоящему холодно. Её трясло, хотя всё тело горело невыносимым жаром.

— В конце концов я спас её, но повреждения мозга были необратимы, — он ненадолго замолчал. — Судя по показаниям МРТ, она в сознании. Так даже лучше. Пусть эта тварь мучается.

— Господи…

Изабель не пыталась оправдывать Вивьен: изменница и сообщница убийцы заслуживала того, что с ней случилось. И всё же, девушка не могла не испытать к ней сострадания. Как это ужасно — быть запертой в собственном теле, как это страшно — жить и не быть способной позаботиться о себе.

Изабель не знала,