— Прощаясь с тобой, Минджа, я сделаю тебе три подарка. Отвечу на твои вопросы, рабыня. Расскажу, что тебя ждет. И дам совет. Даже, пожалуй, четыре подарка: я хочу тебя сейчас, такую, какой я тебя сделал. И ты расстанешься со мной, послужив моему желанию и запомнив эту радость.

Минжда достаточно времени провела в неволе, чтоб понимать нешуточную щедрость этих подарков. Четыре подарка, которые рабыня может унести в своей памяти. Знание, понимание, совет. И вкус ее первого господина, который сотворил ее тем, что она есть.

Память.

Потому что рабыне не принадлежит больше ничего в этом мире: ни ошейник, ни ее тело, ни ее желания, ни ее жизнь, ни ее смерть…

* * *

— Такие рабыни как ты? Это трудно в нескольких словах, а у меня немного времени. На имперском мы каждый раз говорим — рабыня. А на языке Степи у нас пять разных слов для обозначения разных видов рабынь. Тех слов, что пишут в договорах и торговых отчетах. Есть и другие, для дружеской попойки. Некоторые из них смешные…

Минджа, хоть и была переполнена собственными переживаниями, непритворно удивилась.

За все время в Степи она ни разу не слышала другого языка, кроме имперского, в его центральном, столичном варианте. Это был язык образованного класса и дворянства Империи. На этом языке абсолютно чисто говорил Волк, другие воины — так же или с легким провинциальным акцентом, чаще похожим на язык южных горцев. Как общаются южане, она не знала, но тот — единственный — что ей запомнился, легко изъяснялся на ее родном языке, хотя и с характерным гортанным выговором.

— Да, у нас есть свой язык, на котором мы пишем договоры и родовые записи. И летописи, — Волк усмехнулся в ответ на удивление, мелькнувшее на ее лице. — Империя ничего не знает о нас, считает дикарями? Замечательно! Волку гораздо легче войти туда, где приготовились ловить мышь.

Волк неожиданно разгорячился. Видно, дало о себе знать южное вино. Или то, что Империя была его исконным врагом, а война с Империей — смыслом всей его жизни. Или и то, и другое. А может и третье…

— Я смеюсь каждый раз, когда имперцы называют нас дикарями. Я говорю на твоем языке так, что мной гордились бы твои учителя. Но не один из жителей Империи не может похвастаться, что знает наш язык, наши легенды или читал наши книги. Да, книги! Мы называем их книгами на общем имперском, но есть и специальное слово в нашем языке. Если его переводит точно, на имперском это будет «хранилище правды». Да, у нас есть книги и в них хранится правда об Империи, которую там, за горами, давно переписали или спрятали, как неудобную. Империя не знает о нас ничего. Ни разу за всю историю вашим воинам, среди которых были и есть настоящие мужчины — признаю, не удалось захватить ни одного воина степей живым, чтобы пытками вырвать хоть клочок знания о нас.

Тысячелетие мой народ угоняет двуногий скот Империи — а Империя не знает о нас ничего и ничего не может с нами поделать! Империя признает, что бессильна совладать со Степью — поэтому даже в законах Империи, захваченный в рабство признается мертвым. Империя законом утвердила — СТЕПЬ НИЧЕГО НЕ ОТДАЕТ НАЗАД!

Но с упрямством осла каждый новый Император собирает армию и идет воевать Степь. Империя очень хочет выход к южному морю, чтоб торговать с Халифатами, и Степь, в которой больше нет Степных Волков.

«Империи постыдно пасовать перед степными кочевниками и растить детей, чтоб они были проданы на рабских рынках!» Знакомые слова⁈ Именно это говорят ваши старосты и бургомистры, когда собирают новую подать на дополнительные стены или снаряжение для воинов, не так ли?

Но каждый Император оставляет гору трупов у горных проходов и уходит обратно, придумывать, что он скажет своим подданным и вдовам своих воинов. А мы вновь спускаемся с гор за рабами…

Караван, с которым доставили тебя, привез 200 голов двуногого скота, который по ту сторону гор считался «гражданами Империи». И это лишь один караван! Я вожу такие походы четырежды в год, а когда позволяет погода в горах — и чаще. И в Степи я такой не один! — Волк, заметив изумление на лице Минджи, решил, что удивил ее сложной цифрой. — Да, двести, а не «четыре раза по руке из двух рук»! Да, мы умеем считать!

Но Минджу поразило совершенно не это. Слова об Империи заставили зазвенеть в ее душе струны, о которых она уже забыла. А Волк продолжал говорить…

— У Императоров хорошие советники. Они не могут подсказать Императору, как победить Степь. Но они хорошо умеют держать в повиновении свое стадо. Да, для них вы — граждане Империи, такое же стадо, как и для нас. Им удобно, что есть мы. Мы — Враг! А Враг это то, что оправдывает поборы и налоги. Враг — хороший повод ограничить вольности и укрепить власть Императора.

— Умные советники 700 лет назад посоветовали одному из предков нынешнего Императора отменить рабство. И уже 700 лет «свободные люди Империи» сражаются с «бесчеловечными работорговцами»! Ура! Правда, в законах Империи появилась «человеческая рента», когда должник и члены его семьи могут быть забраны в «услужение» в возмещение долга на срок или бессрочно. Но это же совсем другое, верно?

— Другой хороший советник другого Императора сообразил, что плохо выглядит имперская армия, которая не может ничего сделать неуловимым ворам и похитителям. Степные воины выглядят неуязвимыми. А это плохо. Редкие мертвые тела картину совсем не исправляли. Да, мы тоже теряем людей в набегах. Ваши воины не беспомощные дети, они умны и сильны. Это — достойный противник. Но мы стараемся забрать всех своих раненных и убитых. А те, что попадают к вам в плен, умирают раньше, чем из них удается вырвать хоть слово. Способность умереть в нужный момент по собственной воле — наш секрет и благодаря ему мы храним и остальные тайны.

Кочевник прервался и подлил себе вина в литой кубок тонкой работы.

— Так вот, тот мудрый советник решил, что публичные мучительные казни захваченных врагов успокоят смердов. И действительно, люди толпами ехали в ближайший город посмотреть, как палач от рассвета до заката длит муки человека в одежде жителя Степи. Были умельцы, у которых человеческий обрубок без глаз, ушей, половых органов и других выступающих частей тела продолжал непрерывно вопить даже тогда, когда палач медленно тащил кишки из его вспоротого живота и умолкал лишь по знаку судьи, который приказывал закончить казнь до наступления заката. Ведь преступник, умерший ночью, может превратиться в злобный призрак, не так ли?

— Кстати, а тебе рассказывали эту сказку? Про душегуба, чья казнь продлилась до ночи и силы тьмы подняли его казненное тело. И только смелый Инквизитор ценой собственной жизни сумел победить чудовище? — вдруг неожиданно перескочил Волк. — Да? А про злобного барона Беделя, у которого было семнадцать жен и семьдесят семь детей, которых он кормил мясом крестьянских младенцев? Как же назывался этот сборник сказок для девочек, напомни?

— Мне читали это из книги «Искусство воспитания дочерей». — Минджа отвечала, и ей казалось, что эти детские воспоминания рассеивают злое наваждение, в котором она пребывает сейчас, что она вот-вот выскользнет из кошмарного сна.

— А знаешь ли ты хоть одну сказку нашего народа? Вот то-то… — опьяневший кочевник размахивал кубком, в котором плескалось уже совсем чуть-чуть. — Так вот, среди казненных не было ни одного воина Степи. Но все остались довольны: народ насладился зрелищем «справедливого возмездия», армия воодушевились, судейские и феодалы вычистили свои тюрьмы, страна сплотилась и успокоилась. А рабские караваны как шли на Юг, так и по сей день идут. И будут идти…

Волк снова подлил себе: «Так вот, первые три слова обозначают „скованных рабынь“. По большому счету, это двуногий скот, овцы на перегоне. Они проводят в Степи ровно столько времени,