имя их эмансипируются миллионы крепостных тружеников <…> Чтоб быть верным выражением эпохи, памятник тысячелетию России должен был удовлетворить эти современные требования по вопросам о народности, и тем необходимее, что это – памятник исторический и народный[349].

Иными словами, памятник не смог выразить «национальное сознание» всей России – вместо этого он отмечал тысячелетие Российского государства. Двадцать лет спустя Стасов снова будет подчеркивать «полную ненародность» памятника [Стасов 1894–1906, 1: 484].

Принимая во внимание все эти противоречивые мнения, мог ли памятник выступать в качестве объединяющего общество элемента? В прессе появлялись как отрицательные, так и положительные высказывания, как фактические, так и ложные. Наряду с самой жесткой критикой памятника, другие авторы представляли памятник как средство объединения отдельных российских граждан в воображаемое сообщество нации. Один из журналистов писал, например, в день празднования: «вся нация русская сплотилась в одно целое, ничем теперь не разделенное, идущее к одной великой цели прогресса»[350]. Ар. Эвальд из «Санкт-Петербургских ведомостей» также подчеркивал «всенародный» дух праздника в сентябре 1862 года. Более того, для иллюстрации своей точки зрения он изобразил типичный разговор обычных пассажиров, едущих поездом в Новгород:

– Куда вы едете?

– В Новгород.

– На открытие памятника?

– Да.

– Чтò, каков памятник?

– Не знаю, не видал еще.

– Когда будет открытие?

– Восьмого сентября.

И это, или в этом роде, говорят не в одном месте, а в двух, трех, четырех углах вагона. Зайдите в другой вагон, и там та же история. Имя Новгорода у всех на устах, им обмениваются на каждом шагу, при всяком случае, так что вы беспрестанно попадаете под перекрестный огонь из слов: «Новгород», «памятник», «тысячелетие», и тому подобных[351].

Образ таких спонтанных бесед особенно эффективен для создания впечатления, что накануне тысячелетия вся страна участвовала в общем разговоре, сотканном вокруг наследия России. Представляя собой паутину споров и суждений, этот публичный дискурс одновременно отражал и формировал торжествующий дух нации.

Памятник стал частью сценария построения нации и в другом отношении: журналисты изображали всех русских граждан, вне зависимости от сословия, как «участвующих наблюдателей» на посвященных тысячелетию торжествах. Развернутая инсценировка одной такой сцены, в которой подвыпивший солдат и величественный генерал ведут свободную беседу, находясь рядом с памятником «Тысячелетие России», была включена в новгородскую заметку для «Санкт-Петербургских ведомостей». В середине своего в целом довольно торжественного репортажа рассказчик вводит группу пьяных солдат, которые спорят о личности главных исторических персон, внимательно осматривая памятник. Чтобы развеять сомнения своего спутника, один бравый солдат, хватая за локоть генерала, напрямую обращается к нему с этим вопросом:

– Извините, ваше благородие, то есть ваше превосходительство, сказал он, покачиваясь и снимая шапку: позвольте спросить: ведь это царь Михаил Федорович?

Признаюсь, я думал, что генералу не понравится подобная вольность, что он сделает выговор, или что мой пьяненький историк останется, по крайней мере, без ответа. Но старик-генерал даже не высвободил своего локтя из руки солдата, кивнул ему головой и, посмотрев на указываемую группу, спокойно сказал:

– Да, это Михаил Федорович[352].

Как бы упрощенно они ни выглядели, сообщения о таких спонтанных разговорах достигали нескольких целей. Стирая границы между сословиями, эти репрезентации помогали создать впечатление национального единства[353]. Они также делали памятник более читаемым для тех, кому было трудно расшифровать аллегории Микешина. Более того, наличие незатейливых текстов возмещало критическое отсутствие такой категории, как простой народ. Включая в свои репортажи солдат и крестьян, журналисты «исправляли» памятник и изображали народ равноправным участником празднования тысячелетия. Вопреки критическим мнениям, озвученным Буслаевым и Стасовым, другие авторы представляли себе, что даже плохо образованные люди с легкостью устанавливали связь с памятником[354].

С национальной темой переплетался лейтмотив «19 февраля», как в прессе привычно называли недавнюю отмену крепостного права. Фельетонист из «Сына отечества», например, представлял «освобождение» как общий знаменатель во всех ключевых эпохах русской истории, таким образом переосмысляя историю России как непрерывную историю свободолюбивого государства[355]. Другой оптимистично настроенный фельетонист представлял, что 19 февраля является прямым предшественником возрождения славян: «Тысяча лет России, тысяча лет России! Ударил колокол! Это не погребальный звон умирающему государству; это набат возрождения славянских племен к новой жизни, канун которой отпразднован был 19-го февраля!»[356] Манифест об отмене крепостного права заложил прочную основу для нового тысячелетия, как представляла это пресса, предлагая выдающееся место правящему царю Александру II[357]. Нарративы, ориентированные как на будущее, так и на прошлое, рассматривали Александра как одного из главных героев празднества, организованного согласно принципу, который Уортман называет «сценарием любви»: «Церемония освящения памятника стала волнующим представлением царского сценария, подтверждающим привязанность, которую царь испытывал ко всем сословиям империи» [Уортман 2004, 2: 130; 126–127][358]. В самом деле, один современный журналист опирался именно на это объединение людей, царя и «Тысячелетия», проецируя народную память о церемонии на отдаленное будущее:

…по берегам реки Волхова расположились толпы крестьян, чтобы взглянуть на Того, Кто создал 19-е февраля, потом, завтра, на памятник и разойтись по селам, оставляя всюду весточку о том, что видели и слышали. И долго, долго потом будут передаваться на посиделках и на вечеринках, из колена в колено, из рода в род воспоминания о всероссийском тысячелетнем празднестве[359].

Рассматривая прошлое с точки зрения будущей памяти народа о нем, В. Ч. в своем изображении национального праздника вышел далеко за рамки простого репортажа. Толпы простых людей составляли необходимый фон для каждой сцены великого театрального представления, происходившего в Новгороде, как, например, в нескольких лубках, выпущенных по этому случаю. Народу в этом спектакле, само значение которого зависело от его молчаливого присутствия, была предоставлена роль без слов [Майорова 2000: 142]. Но риторический конструкт «народ» в прессе сделал его воображаемый коллективный голос слышимым.

Не все участники общенародных споров приняли с готовностью этот «сценарий любви». Наряду с позитивными конструктами освобожденной и объединенной благодаря отмене крепостного права нации, появилась открытая пародия на прославляющий дискурс, примером которого является статья Г. З. Елисеева в «Свистке», «862–1862, или Тысячелетие России». Елисеев поставил под сомнение «неимоверные успехи» России «на пути прогресса и цивилизации», вновь обратившись к проклятым вопросам, которые, как предполагалось, должен был разрешить памятник. «Вперед нам идти или назад?»; «Как идти вперед – с букварем или без букваря?»[360] Под натиском стольких вопросительных знаков предполагаемое непрерывное повествование снова раскололось на множество фрагментов.

Во время празднований Тысячелетия тема прошлого России занимала общество – от ученых, читавших публичные лекции, до фельетонистов, освещавших эти события. Русская «одержимость историей» отнюдь не была новой; что было оригинальным в 1860-е годы, так это возможность обсуждать и оспаривать национальное наследие на публике и в печати. По мнению историка П. В. Павлова, история имела значение еще и потому, что знание прошлого ведет к национальному самопониманию [Павлов 1863: 1][361]. В прессе тысячелетие истории трактовалось как важная веха для русского народа, «памятник своему прошедшему и залог будущему», по словам второго корреспондента «Сына отечества»[362]. Другой корреспондент того же периодического издания добавил позднее, что