Шевченко. Украинский поэт, писатель и художник, Шевченко фигурировал в прессе и других формах публичного дискурса, пока его не отправили в ссылку за участие в подрывной, по мнению правительства, деятельности Кирилло-Мефодиевского братства. Когда Шевченко вернулся в Санкт-Петербург в 1858 году, русское общество тепло встретило его как мученика[333]. Шевченко активно участвовал в разработке композиции памятника в мастерской Микешина вплоть до своей смерти в 1861 году. Ниже в этой главе я также говорю о его пребывании в Академии художеств. Тем не менее его сочли слишком противоречивой фигурой, чтобы включить его образ в скульптурную группу. Через год после празднования тысячелетия эта риторика строительства национальной культуры трансформировалась в политику русификации при подавлении Польского восстания 1863 года и запрета публикаций на украинском языке[334].

Из мастерской Микешина дискуссия о том, какие события и люди должны представлять гордость русской нации, перекочевала в массовую прессу. В этих спорах участвовали и журналисты, и ученые. По мнению фельетониста «Сына отечества», например, в памятнике также должен был быть представлен такой примечательный эпизод русской истории, как война 1812 года, «самый энергический деятель» которой «был сам народ». Точно так же фельетонист заметил прискорбный пробел в изображении русских писателей, где должны были бы располагаться фигуры В. Г. Белинского, Т. Н. Грановского и Г. Р. Державина[335]. Даже фигура Гоголя, которого решительно защищал Микешин, не была бесспорной. Еще один журналист сожалел об отсутствии художника А. А. Иванова среди и без того скромного числа писателей и живописцев и оспаривал включение архитектора Кокоринова[336]. Самый обширный список критических предложений принадлежал филологу Буслаеву, который рассматривал весь процесс отбора как предельно странный и произвольный. «И что за подвиг такой основать театр на Руси, в половине XVIII в., когда он давным-давно был уже основан, подновлен и видоизменен на западе?» С этим риторическим вопросом Буслаев набрасывается на фигуру основателя русского театра, называя его «некто Волков». По мнению Буслаева, «некий Кокоринов» также не должен был упоминаться, в отличие от старых мастеров иконописи Андрея Рублева и Симона Ушакова. И если должен быть представлен какой-то «стихотворный переводчик» Жуковский, то тогда нельзя забывать и о Державине[337]. Обращение по поводу добавления Державина было и в самом деле «одобрено», и «Северная почта» официально проинформировала общественность об этом исправлении в памятнике[338].

В одной популярной брошюре, изданной в 1862 году, аспекты русской культуры, репрезентируемые памятником, подверглись особенной критике. Автор обнаружил, что в пантеоне не хватает следующих национальных героев: изобретателя-самоучки И. П. Кулибина, поэта А. В. Кольцова, архитекторов Б. Ф. Растрелли, В. И. Баженова и А. Н. Воронихина и художника Д. Г. Левицкого, который стал известен европейцам во время последней Всемирной выставки в Лондоне [Памятник тысячелетия России 1862][339]. Автор также решительно возражал против «какой-то хламиды», в которую скульптор задрапировал Гоголя, имея в виду похожий на римскую тогу ниспадающий плащ. Эта безобидная деталь была условностью классического представления, но одежда, отсылающая к античной традиции, имела странный посыл в контексте национальной культуры. Конференц-секретарь Академии художеств Ф. Львов назвал всю композицию бессвязной «массой из бронзы»[340]. Стасов обвинил памятник во французском мелодраматизме и сравнил его с причудливой виньеткой или запутанной шарадой [Стасов 1894–1906, 1: 43–50]. Этот поток контрдискурса, представляемый Стасовым, Буслаевым и Львовым, дискредитировал памятник как слишком нарочитый и претенциозный. По их словам, мемориал тысячелетию русской истории был эстетической катастрофой.

В целом современники находили иконографию памятника запутанной. Представление нации в образе женщины было в новинку для России, и «аллегория женской формы» Микешина, привычная для Европы, озадачила одних русских критиков и оскорбила других[341]. Стасов, считавший памятник «печальным подражанием» европейскому искусству, назвал его непосредственным прототипом статую «Бавария» в Мюнхене. То, что Микешин одел женскую фигуру, представляющую Россию, в национальный костюм, также, казалось, скорее провоцировало, чем убеждало. Несоответствие формы и содержания как раз и было главным предметом критики Стасова. Иностранная форма, наложенная на национальное содержание, породила эклектичную аллегорию, непонятную для простых людей. Стасов сравнивал ее с «праздной игрушкой» в стиле рококо: «Что же хорошего, что умного во всех этих загадках, аллегориях и таинственных отвлеченностях? Если не рассказать их заблаговременно зрителю, он их никак сам собой не возьмет в толк. А если и отгадает, то что же в этом будет проку? “Праздная, праздная игрушка!” – будет он сначала говорить, обходя со всех сторон памятник. “Да еще и малохудожественная игрушка!” – скажет он потом, вглядевшись попристальнее» [Стасов 1952, 2: 483–484]. Буслаев также отмечал, что непонятный памятник с его витиеватой символикой и сложными аллегориями не будет выполнять предназначенную ему функцию «книги для безграмотных»[342].

Для произведения искусства, за созданием которого следил лично император, поразителен плюрализм публично доступных мнений. В созданном вокруг памятника публичном пространстве сосуществовали дискурс и контрдискурс. Пресса не принимала окончательных решений о том, кого надо включить или исключить, но благодаря ей наряду с официальной интерпретацией, опубликованной в «Северной почте», появлялись и подрывные высказывания. Отмечая разнообразную реакцию общественности на памятник, В. Ч. из «Сына отечества» даже попытался классифицировать все существующие мнения, разделив их на отдельные категории. В заключение В. Ч. восклицает:

…но, повторяю, нет никакой возможности выслушать, а тем более передать на бумагу, всю массу мнений, суждений, возражений, объяснений, какие мне только пришлось выслушать сегодня в толпе зрителей, то разбиравших памятник по суставчикам, то критиковавших его в целом… В одном только сходились все эти разносторонние суждения и именно в том, что освобождение крестьян от рабства должно бы быть седьмою эпохою и занять место возле тех шести, которые окружают собою державу. <…> Повторяю еще раз: мнений и суждений не перечесть![343]

Этот всенародный разговор продолжался и на других площадках. Одна из публикаций, выпущенных в связи с «Тысячелетием», несмотря на свое дидактическое содержание, носила дружеское название «Беседа», как бы приглашая других прислушаться и поучаствовать в дискуссии. В самом памятнике некоторые персонажи, в частности писатели и художники, также были изображены как участники непринужденной беседы.

Майорова отмечает, что размещение писателей и художников на памятнике свидетельствовало о формировании нового языка для диалога между государством и обществом. Участие публики в спорах о композиции памятника было данью развивающейся публичной сфере, где можно было, пусть и временно, разместить открытый диалог[344]. Таким образом, русская публика участвовала в создании культуры, оправдывая, по крайней мере в некотором смысле, официальный статус памятника как народного[345]. Сама «народность» памятника, однако, неоднократно ставилась под сомнение его критиками.

Панаев, к примеру, перед празднованием тысячелетия в Новгороде отмечал: «В памятнике г. Микешина мы видим разных знаменитых лиц нашей истории, но не видим ни России, ни русского народа»[346]. По категорическому суждению Стасова, этот «монумент народу» не отражал ни характера, ни истории России в своем причудливом европейском формате, и кроме того, в нем заметно не хватало скульптур, изображающих русский народ[347]. Народ, во имя которого он якобы был создан, был слабым местом памятника. Аналогичным образом И. С. Аксаков, критикуя «западную юбилейную сентиментальность», окружающую «Тысячелетие», подчеркивал, что простой народ был исключен[348]. Буслаев в гораздо большей степени развил эту критику на страницах умеренно-либеральной газеты «Наше время»:

…это монументальное произведение своим историческим и национальным содержанием далеко не выражает современного сознания русских людей о своей истории и народности. <…> Вопросы о народности дают главное направление современной жизни. Из-за них объявляются войны, ими руководствуется политика, во