Я подарила богу называющего имена, притом древние имена.

9

Как ни поздно я вернулась в гостиницу, но спала в ту ночь чутко, и во сне меня преследовала женщина с гривой черных волос, с окровавленными зубами, с кошачьими щелками зрачков.

Я проснулась от стука сердца, потянулась было за клинками, но, опомнившись, опустилась обратно на постель. За окном оживал еще скрытый предрассветной темнотой канал. Рыбаки, приманивавшие рыбу на огонь, вели свои узкие челны к дому. Весла поскрипывали при каждом гребке, на дне грудами поблескивал ночной улов. Мужчины и женщины здоровались, перешучивались и переругивались на палубах больших широкобортных океанских судов, а по мосткам и сходням уже катили, подпрыгивая на стыках, повозки и тележки. Из соседней комнаты доносились неровные прихрамывающие шаги. Я услышала, как открывают ставни, потом в воду плюхнулось содержимое ночного горшка. Густая вездесущая вонь поднималась над городом вместе с дымом утренних очагов: запах подгоревшей рыбы и сладкого риса, грязи, стоячей воды, гнилого дерева и едва уловимый за всем этим привкус соли, донесенный с востока горячим ветром, словно обещание невидимого моря.

После вчерашней гонки ныло все тело, так что я долго лежала неподвижно, повторяя в памяти весь путь от встречи в банях до последней вспышки насилия. Госпожу Квен мы, вместе с шестью пленниками, погрузили в ее же лодку и не спеша доставили в Кораблекрушение – так местные назвали обширную деревянную крепость зеленых рубашек. На обратном пути я не сказала Руку ни слова. Отчасти потому, что в лодке было полно лишних ушей, а больше потому, что не знала, о чем говорить. План мой исполнялся скорей, чем я смела надеяться. Мне удалось втереться в доверие к Руку, стать его напарницей в борьбе с мятежниками. Но этот скорый успех только напомнил мне печальную истину: очень может быть, что проще разжечь полноценное восстание, чем любовь.

Я рассматривала Рука мысленным взором, перебирала в памяти наши перепалки, воспроизводила вспышки восторга на пути через Домбанг, когда мы прикрывали друг другу спину.

«И как это понимать? – гадала я, уставившись в потолок. – Что это за чувства?»

Волнение – бесспорно. Двойной трепет – желания и колебаний. Головокружение. Душевный подъем. Чуть ли не все они – мелкие, заурядные спутники любви, но где сама любовь? Закрыв глаза, я принялась копаться в себе, исследовать поочередно каждый свой орган, каждую часть тела: сердце, легкие, лоно. Ребра ныли. В груди саднило после долгого бега. Костяшки пальцев я ободрала, карабкаясь на борт старого корабля. Сгибать пальцы было больно. Но нечего предъявить – поднять к свету со словами: «Вот, это любовь».

Наконец жажда и малая нужда согнали меня с кровати. Я подошла к окну, распахнула ставни. Солнце уже поднялось довольно высоко и бледно пробивалось из-под низких туч. Утро в Домбанге всегда мутное – кухонный дым смешивается с речным туманом. Уже становилось жарко. Помочившись в ночной горшок и выхлебав половину из глиняного кувшина с водой, я пристегнула ножи, влезла в легкие полотняные штаны и шелковую рубашку и пустилась на поиски завтрака.

Коссал уже сидел за столиком на самом краю гостиничной площадки. Перед ним исходила паром чашка та, а он, забыв о напитке, не отнимал от губ деревянную флейту. Я всего несколько раз слышала, как он играет, хотя мы оба большую часть жизни провели в Рашшамбаре. Чаще он занимался музыкой в горах, наедине с собой, флейтой и большим кувшином воды, исчезая порой из крепости на несколько дней. Застать его с флейтой здесь, среди рассевшихся в двух шагах людей, было примерно как обнаружить на лавочке дикого скального кота, лакающего молоко из винного бокала.

По-моему, то же чувство Коссал вызывал у других гостей. Те, конечно, не подозревали в нем жреца, и все равно то и дело стреляли глазами в его сторону и снова пугливо отводили взгляд, как будто видели в старике нечто чужое, незнакомое и, возможно, опасное, какую бы прекрасную музыку он ни исполнял. Коссал словно не замечал всеобщего внимания. Он играл с прикрытыми глазами, выдувая из флейты тонкие, как струйки дыма, ноты – так же, как играл в одиночестве на высоком скальном уступе в Анказе. Скоро я распознала в песне старинный мотив местного танца, только исполнялся он в медленном темпе, так что паузы между нотами казались такой же неотъемлемой частью мелодии, как звуки.

Доиграв, жрец отложил флейту, но глаз не открыл. Мужчина и женщина за несколько столиков от него забили в ладоши. Старик насупился.

– Должен признаться, – пробормотал он так тихо, что и я едва расслышала, – в сильном искушении отдать всех хлопающих богу.

Я вгляделась в морщины на его лице, потом обернулась на ту пару и послала им улыбку, надеясь не раскрыть им перспективы пасть на месте от руки жреца Ананшаэля.

– Они любят музыку, – осторожно предположила я.

– Если любят, могли бы не шуметь.

– Но ведь песня закончилась.

По воде под нами заплескали весла. Чуть ниже по течению, у гостиничной пристани, скрипнули причальные канаты. Тонко закричали рассерженные чайки.

Коссал открыл глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Ты доиграл последнюю ноту. И отложил флейту.

– А если я снова ее возьму? – вскинул жрец косматую бровь.

Он поднял инструмент, быстро облизнул губы и снова заиграл, вдыхая жизнь в полированную деревянную трубку и вслушиваясь в ее звучание. Лился тот же танец, но теперь прежняя мелодия обернулась посланным в мир криком, а эта, новая – долгожданным ответом на призыв.

– Остерегайся утверждать, – заговорил он, отложив наконец флейту, – будто что-то закончилось.

Вот и пойми его…

Та пара снова захлопала. Коссал скрипнул зубами и поднес к губам чашку, отхлебнул горячего та.

– Прошлой ночью я принесла четвертую жертву.

– Называющего имена. Эла мне рассказала.

– Откуда она узнала? – опешила я.

– Она – твоя свидетельница. Говорит, ничего себе выдалась ночка.

Я прикинула: мы так сосредоточились на погоне за лодкой, что оглядываться мне было особо некогда. Не так сложно было за нами проследить.

– А сейчас она где? – спросила я.

– Спит, надо полагать. Эта женщина храпит, как пьяный боров. Слышала ты?..

– Берусь оспорить это определение, – оборвал его речь голос Элы.

Я обернулась навстречу спешащей к столику жрице. На ней был новенький ки-пан – оттенка зеленого нефрита с черной отделкой, с разрезами в тонком шелке – еще короче давешнего наряда. Казалось, в маленьком мешке, с которым она вышла из Рашшамбара, скрывался неистощимый запас платьев. А если она покупала