Шрифт:
Закладка:
Лелуш что-то резко сказал мне на своем языке. Я помотала головой:
– Я не понимаю.
– Быстро одевайся! – Он выдернул из-под высокого мое платье, которым я пыталась прикрыться, когда он появился, и кинул мне.
От волнения Лелуш говорил с таким сильным акцентом, что я с трудом его поняла.
Человек не шевелился. Лелуш еще раз подошел к нему, я, натягивая платье, за ним.
– Можно я помоюсь?
– Что?
– Я хочу помыться.
– Надо уйти.
– Он умер?
Лелуш рывком встряхнул меня:
– Нет! Почему так говоришь? Нет! Надо уйти!
Мне показалось, что высокий немного пошевелился, но я не была в этом уверена.
Я увидела в небольшом зеркале в прихожей, что у меня кровь на лице, хотела зайти в ванную, но он дернул меня за руку:
– Нет! Нельзя! Ничего не трогай!
Он заметил, что я испачкала кровью ручку ванной, вытер ее полой своей темной куртки. Мы бегом выбежали из квартиры, я еле успела зашнуровать ботинок и схватить куртку.
– Это плохой человек. Надо уйти далеко, – несколько раз повторил Лелуш.
Он был сегодня без своей желтой сумки и без велосипеда. И сейчас нервно оглядывался, как будто чего-то боялся. «Плохой человек…» Он ведь сказал, что это хороший человек, друг…
Женщина, входившая в подъезд, с ужасом посмотрела на нас. Я постаралась на бегу поправить волосы и стереть кровь – я успела заметить в квартире, что у меня кровь на лбу и около рта. Очень болел правый глаз, но сквозь какую-то пелену я им видела.
Мы пробежали, держась за руки, несколько дворов, после чего он пошел спокойней, достал свой телефон и выключил его. Потом остановился совсем, повернулся ко мне, обнял меня за плечи и сказал:
– Я тебя люблю.
И еще что-то добавил на своем языке, который я не успела выучить. Быстро поцеловал меня, повернулся и куда-то пошел.
– Лелуш! – крикнула я ему вслед, он один раз обернулся, помахал мне рукой, потом зачем-то показал большой палец, еще раз махнул рукой и очень быстро свернул куда-то.
Я шла домой, стараясь идти ровно, потому что у меня почему-то подкашивались ноги, и думая о том, как же я приду домой в таком виде. У меня разорвано и испачкано кровью платье, белые толстые колготки, которые мама заставила меня надеть в церковь, тоже в крови, лицо я кое-как вытерла снегом, глядя в зеркальце какой-то машины, припаркованной во дворе. Ночью выпал снег. И Лелуш сказал, что он раньше не видел снега. Никогда. Что там, где он живет, снега не бывает. А еще у меня на лбу ужасающая шишка, и глаз весь затек. Что говорить? Как рассказывать? Надо придумывать какую-то историю. Почему он так быстро ушел? Сказал, что любит меня, и ушел. Я хочу, чтобы он был сейчас рядом со мной. Мне страшно одной. Я не знаю, что мне делать.
Я присела на обледенелую лавочку и достала оба телефона. Правый глаз у меня стал гораздо лучше видеть. Но в голове тикало, и, главное, меня немного трясло, я никак не могла собраться с мыслями. Конечно, писала и несколько раз мне звонила мама – по старому телефону. Я ответила ей: «Мам, я на уроке. Всё хорошо». Так проще, потому что я пока не знала, что писать. И как мне идти домой. Мама-то пошла на работу после службы. А вот тетя Ира дома. Если тети Иры нет дома, то дома Вова, он никуда не ходит, особенно по утрам, а ведь сейчас еще утро – долгое бесконечное утро, наверное, самое ужасное утро в моей жизни – так думала я тогда. Если Вова еще спит, то дома папа, он же работает двое суток, а потом двое отдыхает, такой у него график. Сейчас он развозит бензин по бензоколонкам, за это хорошо платят, но иногда папе приходится проезжать в день до восьмисот километров, он выезжает утром засветло, едет в Ярославскую область, там берет бензин и привозит его в Москву. И сегодня у папы выходной. Кажется… У меня всё путается в голове, лезет какая-то ерунда…
Как мне рассказать дома, что со мной произошло? Правду сказать невозможно. Почему же я не убежала вместе с Лелушем? Ему же есть где спрятаться, он где-то живет, я давно поняла, что вряд ли он живет в этой странной квартире. Я не знаю, откуда у него ключи, и чья вообще эта квартира, для чего, для кого. Однажды, когда мы шли туда, ему кто-то позвонил. Лелуш выслушал, сказал что-то на своем языке, а мне объяснил: «Сегодня пойдем на реке». Он говорит очень хорошо, но путается с падежами. Но всегда может выразить то, что хочет сказать. Он знает много русских слов. Просто наш язык невероятно сложный, и нужно постоянно изменять слова, чтобы правильно говорить. А наши мальчики иногда так плохо говорят, что я ничего не понимаю, хотя это их родной язык.
Тогда было не так холодно, снега еще не было, но погода была плохая, на реке никого вообще не было. И поэтому никто нас не видел. Мы нашли сухое место под большим деревянным настилом, который сделали в прошлом году на берегу и поставили на нем черные пластиковые шезлонги, прикрепив их к настилу, чтобы никто не вздумал унести себе домой на балкон или на дачу. Под настилом не было ветра, сначала пахло прелыми листьями и сырой землей, а потом я уже ничего не чувствовала, кроме того, что мы с Лелушем – единое целое, и это и есть я, когда я вместе с ним. А без него меня нет. Я поняла это именно тогда, под этим деревянным навесом. Я почувствовала что-то новое, огромное, захлестывающее меня с головой, оглушающее и не проходящее до конца.
Мы потом долго сидели под этим навесом и пили горячую воду из его термоса, и я не чувствовала обычной хлорки, вообще не чувствовала никакого вкуса, не знаю, что такое произошло в тот раз, может быть, я именно тогда полюбила его на всю жизнь. Он рассказывал мне о своем детстве, что у него было четыре брата и сестра, сестра была похожа на меня, но умерла очень рано, один брат ушел в какую-то армию или отряд, я не поняла,
