зубы и не есть. А я – ела. И еще мечтала о еде, а это то же самое, что съесть. Поэтому я согрешила вдвойне. И это удивительное свойство церковных правил и очень обидное, раньше не дававшее мне покоя. Я не понимала, почему, если я только мечтала, но не съела, причем удержалась сама, никто меня по рукам не бил и холодильник не запирал от меня – я так же грешна, как если бы я с удовольствием съела нежную розовую ветчину, мягкую вареную телятину, пышный омлет с сыром, хотя бы стакан густого кефира или кусочек сыра. А сейчас понимаю, что лучше просто ничего не говорить, особенно моей маме. Съела и съела. Бог, скорей всего, простит. А вот мама – нет.

– Ела? – с тревогой повторила мама.

Я помотала головой.

– Ладно. И что, даже в школе ничего не подтаскивала? И из холодильника тоже?

– Нет.

– Молодец, Кристинка. Я вижу, ты бледная, но потерпи, надо терпеть. Мы ж ближе к Богу становимся.

Как-то я спросила маму, почему тогда грешники первыми попадают в рай. Но я была тогда маленькая и глупая. И верила в рай. Мама долго объясняла мне, что для Бога гораздо ценнее грешник, который раскаялся, чем праведник, который никогда не грешил, особенно тот праведник, который и праведником-то никогда не был, просто считался им. Я ничего не поняла и больше не переспрашивала. Но теперь смотрю на людей, которые врут, безобразничают, воруют, лучше всех живут, потому что всё украли, удавили своих конкурентов, и понимаю, что стоит им в конце жизни вдруг понять: «Ой, зря я всё это делал! Не надо было! Я был такой плохой!» – и он попадет в рай, вместе с теми, кого он грабил и убивал. Или вместо них. Ведь в раю тоже места всем не хватит.

Получается, что мой папа, который не ворует и никого не убивает, в рай не попадет, потому что он не постится и не молится. А бандит, который наворовал столько, что смог построить роскошный храм с огромными золочеными куполами, будет вечно отдыхать в раю, и Бог простит его за этот храм?

– Следующее пропускаем, грехи блудные нам еще рано…

Я осторожно посмотрела на маму. Интересно, она записала бы в блудные грехи мою любовь? Это самое большое, что есть у меня сегодня. И что вообще когда-то было и будет. Потому что я не знаю, смогу ли я кого-нибудь любить больше, чем его. Или нет. Знаю, что не смогу, потому что больше любви не бывает. Потому что он везде – я слышу его голос, чувствую его запах, скучаю о нем каждую секунду, и когда он рядом, время то останавливается, то летит, меняя свое качество. Вот у нас впереди три часа, и они пролетели, как минута. И надо прощаться – всегда неизвестно насколько.

– Дальше пошли. Сребролюбие пропускаем… Гнев! Да, гнев. – Мама как будто удивленно прислушалась к этому слову. – Гнев… Вот я – много гневалась на этой неделе? Хм… Ну да… А из-за кого? Из-за Ирки! И еще из-за тебя. А можно других обвинять в наших грехах?

– Нет.

– Нельзя. А кто виноват-то на самом деле?! Ирка и виновата!!! – Мама прибавила шагу и несколько раз дернула меня за руку. – Иди быстрее, если можешь! Совсем уже ползем… А ты гневалась?

Я пожала плечами.

– Назвала ублюдком Сомова.

– Зачем? Что он тебе сделал? Как ты могла? Ну вот! Я так и знала!

Мама стала так отчаиваться, что я даже пожалела, что обмолвилась.

– Мам, я только в мыслях…

– В мыслях – это самое плохое, ты не понимаешь? Все наши грехи в мыслях! Ладно, следующий! Душевредная печаль. Печалилась о своей немощи и хворобе?

Если бы мама сказала по-обычному – расстраивалась ли я о болезни и о том, что я теперь не могу выступать на сцене и вообще много чего не могу, я бы честно ответила «да». А так я помотала головой, просто назло маме.

– То-очно? – Мама недоверчиво посмотрела. – Не печалилась из-за своего уродства?

– Нет.

– Вот и молодец, Кристинка! – Мама обняла меня, и я почувствовала мамин запах, такой родной и привычный. Интересно, мама рассказывает отцу Василию о том, что она иногда курит? Или это не грех? К какому разряду грехов это относится, и почему я сразу подумала, что это грех? Папа недавно подсмеивался над ней и спрашивал, что скажет маме Бог, если узнает, что она курит. Хотя Бог и так всё знает…

Мама тем временем увлеченно продолжила:

– Потому что мы – что? Мы должны благодарить Бога за все, что с нами случилось. Вот не случись этой болезни… ты бы… – Мама задумалась.

А я вдруг с некоторым ужасом поняла – ведь я могла бы не встретить Лелуша, если бы всего этого не было. У меня не было бы моего ботинка, я бы поспешила в школу после утренней службы, не прогуляла бы школу, не нашла бы телефон Лелуша, который он обронил у нашего подъезда. Я не попала бы в ту точку, в то время. Значит – мама права? И это всё – подарки от Бога, а вовсе не мои беды?

– Так, дальше. Малодушничала? Ты, кстати, можешь мне и не говорить. Просто я хочу тебе помочь. Ты же должна всё правильно рассказать батюшке, а то он мне скажет: «Ну что же ты, дочь моя, свою отроковицу не подготовила?» Четырнадцать – всё! Кстати, ты ж теперь раба божия Христина, а не отроковица, кстати! Напомнить надо ему, что ты взрослая теперь… Не забудь! Помнишь, как ты сказала ему, что тебя все обижают?

Мама так всегда говорит. И часто вспоминает историю, когда однажды я маленькая с радостью побежала на исповедь, чтобы рассказать духовнику, что Вова спрятал мои игрушки, мама не дает есть пельмени, а папа не защищает. Это была вторая исповедь у нового маминого и, соответственно, моего духовника. Мне показалось в первый раз, что он – большой, улыбчивый, добрый, как волшебник. Что ему всё интересно, и он теперь мой самый лучший друг. Потом я постепенно поняла, что вовсе не всё надо ему говорить, не обо всем рассказывать, что ему не всё очень интересно и он почти ничего не помнит из того, что я рассказывала. И что говорить о чем-то нужно, понимая, какой именно это грех, а не просто так, всё подряд, что с тобой было. И мама всегда говорит, что ей я не обязана ничего вообще говорить, если