– В уныние впадала? Ты помнишь, что у нас два вида уныния: леность, она же сонливость души, и праздность. Ленилась? Думала о глупостях? Пустыми развлечениями отвлекала себя от Бога? – Мама нахмурилась. – Все-таки надо было тетрадку твою взять! А то как-то несерьезно.

– Нет, не отвлекала.

Просто так далеко была от Бога, что забыла о его существовании. Но, как я понимаю, Богу в принципе всё равно. Не всё равно – мне. И если со мной случится что-то плохое, то виной будет то, что я совсем не думаю о Боге.

– Остались тщеславие и гордость. Ну, с тщеславием теперь нам не по пути, другие пусть себе тщеславятся на сцене и гордятся одновременно. Представляешь, сразу минус два греха! А ты говоришь – плохо, что такой у тебя ботинок! А что двумя грехами меньше – это как? Во-от! – Мама погрозила невидимым «им», которые погрязли по уши в своих грехах и даже не могут расставить их по группам. Не то что мы.

Я с сомнением посмотрела на маму. Если бы она узнала обо мне всё – что бы с ней было?

– Ты помнишь, – продолжила она, – что главное – раскаяться в грехе и больше этого не хотеть?

– Мам… Как я могу не хотеть мяса, сыра, кефира, если я хочу есть?

Мама удивленно посмотрела на меня.

– Ты хочешь поспорить с православным учением, по которому мы живем уже тысячу лет? Ты понимаешь, что наш народ – богоносец? Ты знаешь, какая это ответственность? Кристина!!! Что с тобой делать?! Будешь еще сомневаться и спорить?

– Нет.

Я сама не знаю, зачем я это спросила. Я в этот момент наоборот не хотела есть. От крепкого, заваренного еще вчера чая, пахнущего лекарствами, который я глотнула на пустой желудок, меня как-то слегка подташнивало. И в воздухе пахло чем-то не очень приятным. Мы шли мимо огромной стройки, где жили рабочие прямо на территории строящегося двора, и было видно, как из двухэтажных вагончиков выливали на улицу какие-то остатки еды, они засохли на заборе и, наверное, так ужасно воняли.

– Хорошо. – Мама остановилась, перевела дух и взяла себя в руки – то есть обняла двумя руками. Она всегда так делает, как будто удерживает саму себя от того, чтобы пойти в бой. – Грех – это есть скоромное. Ты же не ела?

– Нет, только мечтала.

– Кристина-а-а-а! – Мама не выдержала и очень громко и долго тянула последнюю ноту моего имени. – Что за свинство! Ты же не свинья у корыта! Как можно думать о жратве в пост! Вообще как можно думать о жратве?

– Все думают. Везде пишут о еде, как готовить ее, рецепты ставят… Ты тоже рассказываешь, что можно приготовить фрикадельки из чечевицы с луком и они будут пахнуть мясом…

– Ты что?!! Ты специально? Это… это же… ты нарочно меня вызываешь на гнев. А я… – Мама опять остановилась, посмотрела на небо, долго-долго, сильно запрокинув голову и наклоняясь назад, так, что у нее стала сползать с плеча сумка. Мама некоторое время шептала молитву и быстро, мелко крестилась. – Да. А я гневаться не буду. Всё. Рот закрой и топай молча.

Почему-то мне не хотелось молча соглашаться с мамой. Если я совсем с ней не согласна, а молчу и послушно киваю, не веря ни единому ее слову, – то я гораздо хуже делаю, чем спорю с ней? Я ведь вру…

Мама шла некоторое время, потом вдруг громко сказала:

– Почитай отца своего и матерь свою! Пятая заповедь!

И пошла дальше, ни слова не говоря, шагая такими широкими шагами, что я постепенно стала отставать от нее. Отстала так сильно, что в какой-то момент подумала – не спрятаться ли мне за высоким, припаркованным на тротуаре фургоном, на котором как раз очень кстати были громадные фотографии колбасы, нарезанной толстыми ломтями, и сарделек. Но представила, что будет с мамой, когда она поймет, что я куда-то потерялась по дороге, и не стала.

Когда я догнала маму, она, не оборачиваясь, но как будто почувствовав мое присутствие, бросила мне:

– Не забудь упомянуть неуважение к родителям! Если конечно, ты сочтешь это нужным. По твоему усмотрению. Я не могу тебя заставлять. И еще подумай, сколько раз ты врала. Надеюсь, что нисколько.

Я только тихо вздохнула. И как мне быть? Прийти сейчас на исповедь и сказать духовнику, отцу Василию, в которого мама верит почти как в самого Бога, что я редко когда не вру? И что не знаю, что с этим делать? Потому что если не врать, то нужно лечь и умереть добровольно, пока тебя не уничтожат другие люди. Или не умирать, а убежать без оглядки в лес, где нет никого, кто вынуждает врать. Что без вранья просто невозможно. И что это никакая не «ложь во спасение», потому что спасением считается, если от смерти. А это ложь для того, чтобы существовать без унижения. Меня и так унижают, а если я буду честно всё всем говорить, то я превращусь в коврик для ног, который лежит у нас под дверью и со временем стал истлевшей изорванной тряпкой. И мама всё собирается его поменять, но не доходят руки.

Когда мы подошли к церкви, я поняла, что совсем не могу сейчас туда зайти. Ведь я все-таки верю в Бога. Наверное. Может быть, в какого-то другого, не маминого. Но верю.

У нас есть один учитель в школе, Назар Даниэлович, раньше он иногда заменял нашу историчку, когда она болела. Он старше моих родителей, но младше бабушки и дедушки, какими я их помню, где-то посередине. На заменах он обычно давал нам тест на весь урок или включал какой-нибудь исторический фильм. Но с этого года он стал вести у нас урок МХК, мировой художественной культуры, который почти у всех школ уже отменили, потому что это не нужный никому предмет, а у нас он остался только в нашем классе, для эксперимента, потому что на психологических тестах в прошлом году две трети класса ответили, что хотят быть телеведущими или блогерами, и мы в этом году учимся по особенной программе.

На первом уроке Назар Даниэлович с ходу спросил:

– Верующие есть?

Никто особенно ему не ответил. И он начал рассказывать нам о мировых религиях. Я слушала, кто-то тоже слушал, остальные, обрадовавшись, что ничего