***

Еще после решительной победы над маркоманами, меня не покидала мысль о пленных. Я изначально хотел получить себе клятвенника — воина, готового служить мне в обмен на свою жизнь. Однако, размышляя, понял, что в мои годы управлять таким человеком будет слишком сложно. Я решил иначе и попросил у отца рабыню.

Марк Аврелий удивлённо посмотрел на меня, его взгляд задержался дольше обычного.

— И что ты собираешься делать с ней, Люций? — спросил он.

Мне тогда стало ясно: его мысли ушли далеко вперёд, возможно, к тому, что ещё преждевременно для меня.

— Я буду учить язык германцев, — спокойно ответил я.

Отец долго, задумчиво смотрел, а затем кивнул.

Так у меня появилась Сигрун. Ей было около 24 лет, и в той войне она потеряла всё. Её муж, один из вождей маркоманнов, пал в бою, защищая своё племя. Теперь она была вдовой. Её гордость была сломлена, лицо выражало смесь страха, ненависти и отчаяния.

Внешне она не вызывала у меня никакого интереса. Возможно, в глазах своего народа она считалась красивой, но для меня её угловатое лицо, светлые волосы и крупная фигура были непривлекательны. Но Тертуллиан, которому я поручил следить за ней, поглядывал на неё с вожделением. Сама она не вызывал во мне никакого женского интереса. Я чётко дал понять: если что-то между ними и произойдёт, то только по обоюдному согласию. Жить рядом с женщиной которая будет меня ненавидеть не хотелось.

Сигрун, конечно, не испытывала ко мне тёплых чувств. Рабство, недавно свободного человека, не способствует привязанности. Однако мне не нужна была её ненависть — я хотел внушить ей страх.

— Ты будешь учить мой язык, — сказал я ей на латыни, указывая на деревянную табличку с вырезанными буквами. — И научишь меня своему.

Она подняла на меня взгляд, полный смеси недоумения и презрения. В её глазах горела ярость. Я спокойно смотрел ей прямо в глаза, не реагируя на ее вызов. Видимо она что-то почувствовала в этот момент, возможно страх, но взгляд начал выражать постепенно её покорность. Она кивнула.

— Scio Latinam…[Я знаю латынь] — неуверенно проговорила она, и её голос дрогнул.

— Хорошо. Проверим как хорошо. — ответил я.

Не уверен, что тогда я действительно внушал ей страх. Всё же мне было всего 11 лет. Полгода ушло на то, чтобы её приручить. Я применял метод кнута и пряника: поощрял за выполнение моих требований и наказывал за норов. Видимо, её сломленные обстоятельства и твёрдая рука Тертуллиана сыграли свою роль.

Я вообще не женоненавистник, женщин уважаю. Это был педагогический вопрос. Эпоха, в конце концов, диктует свои нормы. Поэтому я старался спокойно смотреть наказания. Раз нарывается, не спускать же ей? Видимо что-то в ее голове наконец перемкнуло, и она смирилась. Я видел как потухал ее взгляд. Она смирилась. Радости это мне не доставляло, но у меня была цель: изучить язык маркоманнов для будущего. Если для этого нужно пожертвовать счастьем одной рабыни, так тому и быть. Может потом это изменится.

В общем, в ее отношении я почувствовал себя немного инструктором Фустом. И не сказать что мне это не понравилось. Точнее, мне доставило удовольствие достижение заданных целей. Процесс обучения языкам я наладил. Она научила меня своим словам, а я убедился, что она усвоила латынь.

Но я не собирался останавливаться. Она мой личный, первый, социальный опыт. Я буду учить ее дальше. Посмотрим можно ли вытравить из нее варварство.

***

926(173) апрель, резиденция префекта Египта, Александрия

Публий Авид Торкват задумчиво смотрел на гостей, собравшихся в его покоях. Все молчали, избегая встречаться с ним взглядом.

"Ждут, чтобы я всё решил," — подумал он с тенью злорадства.

Разумеется, он решит. Иначе бы не удержался так долго на посту префекта Египта. Эта должность требовала поистине змеиной изворотливости, чтобы лавировать между приказами императора, требованиями местных элит и собственными интересами.

Он давно выработал принцип: никогда не идти в крайности. Избегать лишнего шума, действовать умеренно и не слишком привлекать к себе внимание. И это ему удавалось... до недавнего времени.

Ситуация начала разваливаться с того дня, как он согласился назначить сборщиком налогов в Фаюме Тиберия Брута. "Хороший подарок... слишком хороший," — теперь горько вспоминал Публий. Тогда он польстился на подарки и заверения, хотя интуиция подсказывала, что стоило бы отказаться.

Брут не подвёл — он начал возмещать свои расходы на место сразу же, без оглядки на меры. Публий и сам не ожидал, насколько быстро его пример станет заразительным. Теперь и другие сборщики начали злоупотреблять властью. В обычное время это можно было бы пережить. "Но только не сейчас. Не после чумы, не во время войны!". Но в общем, пока не было критично. Мало ли голодных лет было? Ну соберут меньше в этом году, не беда.

Однако настоящие проблемы начались с местного легата, Луция Постумия Руфина. Его легион и без того был в плачевном состоянии, но вместо того чтобы укрепить дисциплину, Руфин пустился в сомнительные сделки и интриги. В конце концов, Публию предложили рискованный план: сфабриковать мятеж, отправить под удар легион, а затем быстро подавить восстание. Это замаскировало бы любые недостачи, списав их на неурядицы и потери войны.

Сначала всё шло хорошо. Руфин вывел свой легион против буколов, и те, как и ожидалось, разгромили его. Затем в Египет прибыл Кассий Авидий, генерал из Антиохии. Он умело изматывал мятежников, вел переговоры с их вождями, но не торопился с решающим ударом.

"Всё шло идеально," — с горечью подумал Публий.

Но тогда его окружение пришло с авантюрной идеей: использовать ситуацию, чтобы выстроить новую политическую реальность. Если восточные провинции будут страдать от удалённого правления Марка Аврелия, почему бы им не обрести независимость?

Кассий Авидий стал целью этих разговоров. Осторожно, намёками ему намекали, что империя на севере ослабела, что престарелый император не способен защитить Восток, а юный Коммод ещё слишком молод. "Это ваш шанс!" — звучало между строк.

Генерал оказался восприимчив к идее. Он согласился, что восточные провинции нуждаются в самостоятельности, и дал понять, что готов взвалить на себя это "бремя". Публий тогда едва не рассмеялся в лицо доверчивому воину. Дурак этот генерал. Хороший воин, но никакой политик. Рим слишком силен