Шрифт:
Закладка:
Весь день на город падают мины.
На границу, забирать ценный груз, ездил на «газели» Орда. Первая Интернациональная прислала нам пятерых россиян-добровольцев и гуманитарку – теплые зимние вещи. Этих пятерых мы сразу забрали к себе, а вещи поделили на всю разведку – местных и россиян.
Шайтан первым делом напялил камуфляжный зимний «шуршун». Ходит одетый по комнате: «Ну и что, что шуршит. Пусть слышат, как на них смерть надвигается!»
Двенадцать
Каждая ночь имеет свое меню…
На верхнем этаже «Пантеона богов» назначила встречу разведка – и в бурю на свидание, и в дождь на собрание, приходить без опоздания. За стенами собрания спит каменным сном город. На столе россыпь печенья, бумаг и патронов и самодельная, рисованная карта с картинками горящих машин. Теплится настольная лампа, и в желтом болезненном свете кочуют по стенам чудовищные тени людей. Переступив запретный порог, вползает в бетонную комнату сонная заоконная полночь; черная, как заколдованная душа. Уже все сказано, уже все связано. Догорает в пепельнице последняя горькая сигарета.
– Медлить больше нельзя. Она должна сгореть, эта колонна, – сидит над лампой, двигая скрюченными пальцами, чернокнижник Орда. – Останется только один – язык.
И вот всё брошено там, где мы жили вчера. Оставлены Северу все телефонные номера, все русские и украинские паспорта, все настоящие имена. С собой лишь оружие, оружие и оружие – пулеметы и огнеметы. По банке консервов на сутки да фляжка живой воды, от которой встают убитые царевичи. Полны за спиной свинцовые ранцы, и вот за дверями казармы уже гнутся ко – лени.
Забыт, как негодный, план захвата какой-нибудь техники. Всё сжечь. Колонна будет гореть. Должно остаться, как травы от пожара.
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Оплечь – ружейные ремни…
Кругом – ни зги, ни зги, ни зги.
Мы идем – дюжина бойцов поэмы «Двенадцать» – идейные революционеры четырнадцатого года. Идем по пустой черной улице вдоль ветхих погасших дворов, мимо наземь упавших плетней. И воют нам вслед голодные пророки луны – дворовые битые псы, оскалившиеся на стук подошв о дорогу. Под сорванные их голоса, под этот избитый романс тянутся вдоль обочин темные мрачные силуэты. Но для тебя ничего этого нет, кроме уходящей во тьму спины и этого затихающего впереди стука подошв.
– Стой! – железным голосом стреляет впереди темнота. – Кто идет?
Застыла как неживая колонна, лишь только поплыли в руках горбатые автоматные дула. Ни звука ни с чьей стороны.
И вот догадался один.
– Славяне, – давний пароль Великой войны.
На шахте отряд, заменивший «Лавину». У блокпоста осторожно, как хищники, бродят во тьме высокие крупные тени. Над ними уходит во мрак гигантский железный замок – запустелый «Комсомолец Донбасса». И во дворе на заметенном снегом асфальте стоит, как в музее, его «комсомольский» рыцарский караул.
– Пароль тот же, – тает у нас за спиной последний шахтинский пост.
Вот дамба с пропастью в середине – сломай себе шею. Ползем по самому краю, и с шорохом едет вниз осыпающийся под ботинками щебень. Мы долго щупали вправо и влево и вот пошли сразу в лоб – тем самым путем, которым не так давно к нам приходили враги узнать про свой плен.
Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек…
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Вот и дорога. Пойдем, поспотыкаемся.
У каждой ночи свое меню. И хороши блюда сегодняшней! В черном ликерном соусе подано на стол безлунное чугунное небо, где не найти – затонули до дна – белые звезды галактик. С душистой приправой, настоянную на травах, на полыни да отравах, под хохот ветров в зал вносят мертвую, замерзшую степь. Широкую да глубокую, с кривыми тоннелями гиблых дорог. До майданного проклятого царства, до Петрушкиного поганого государства.
Эй! Поспевай на пирушку прохожий, святой и злодей! Да пей, не колей, ледяной ветродуй, да тоже не вой, как даст в зубы барин – генерал Мороз.
Уже перешли, прогибаясь, поле. Последний рывок до окраинных хат.
– Сели, – шепотом понеслось по цепи.
В голове группы Арчи. Сидит, коленями в землю, с трубой тепловизора. Слева в заброшенных окопах возятся трое – «их» разведка. Вот тебе сразу три языка.
– Загибай концы. Делай «охоту», – тихо командует Ива.
Но там псы с золотым нюхом. Уже пятятся в ночь, отступая в село. А здесь вдоль дороги сидит в снегу и в бурьяне, еще не тронувшись, цепь. Провал на первом шагу. Но, подобравшись по флангам, двинулась хорониться в руине засадная группа. А вслед отступившим, срезая дорогу, покатились в село трое бойцов…
Но тихо на вымерших улицах. Особая, безлюдная тишина, когда от тоски уснули собаки, когда не горят огни во дворах. Это понимается особым чутьем. Здесь не ходили живые. Лишь ветер и снег.
Кто был в тех окопах? Садилась отдышаться разведка или рыскали ночные мародеры? Уже всё равно. В день смерти нищих не горят кометы. Напрасно гадать нам по небу, когда в нем ничего, кроме тьмы.
Утро. Ветер качает бурьян. На краю поля лежит в руине разведка. Но не войною опустошен ее дом – его давно разорили годы и нищета. Бесполезно стоят мокрые бетонные стены с расшатанными железными лестницами, что обглодала начисто ржа. Свалены в верхней комнате черные тюки соломы библейского урожая, и в пустые огромные окна влетает искрами снег. Под главной лестницей хлев для скота с узкими обгорелыми досками. В хлеву кочками торчит из земли замерзший помет да едва уловим запах гари и тлена.
Укропы висят над селом. Сразу над центральной улицей их шахта и террикон. Остаться в руине – пропасть. Мы бежим длинной цепью между жильем и полем, вдоль сельских окраин, по желтым волнам нескошенных трав. На нас несутся ветер и снег.
И вот нежилой двор у дороги. Запущенный сад да мелкие хозяйственные постройки, старые и перекошенные, как в пляске. Зимняя пасека. Пристройка с хлевом, пустой сеновал да домик под разный хозяйственный скарб. Перед домом навес с прелыми тюками соломы – наш наблюдательный пост, где меняются по двое в
