— А как вам нравится, сколько провокаторов раскрыла комиссия?.. Даже Малиновский оказался провокатором!

При этих словах лицо его осталось спокойным, ни один мускул не дрогнул. Он только ответил:

— Что там Малиновский, подождите, раскроют еще больше, чем Малиновский.

Выйдя с ним вместе из дому, я сказал, что иду в комитет, чтобы узнать, можно ли будет устроить его от’езд. Мы условились встретиться на другой день в его квартире, в 9 часов утра. Когда он ушел, я побежал к т. Покровскому и передал о нашей встрече с Житомирским.

Было решено, что комиссия в полном своем составе завтра придет к нему на квартиру. Рано утром я, Покровский, присяжный поверенный Михайлов, представитель временного правительства, и матрос-эмигрант, имевший револьвер, отправились к Житомирскому. Жил он в роскошном доме. Мы застали его еще спавшим. Через несколько минут он вышел к нам. Его нельзя было узнать: он был бледен, весь дрожал. Очевидно, он понял, зачем мы пришли. Когда он сел, представитель временного правительства прочел ему заявление, под которым он должен был подписаться. Заявление было приблизительно такого содержания: «Я, нижеподписавшийся такой-то, признаюсь, что служил столько-то лет в охранном отделении». Когда ему предложили подписаться, он весь задрожал и забормотал:

— Я не был, не был…

Тогда тов. Покровский заявил ему:

— Вы, может быть, хотите знать, насколько вы для нас ясны? Мы вам можем сказать, что ваша последняя кличка — «Додэ» и что вы за свою работу в охранке получали 2.000 франков в месяц.

Матрос в это время с револьвером в руках стоял у двери. Житомирский схватил бумагу, подписал, и мы удалились. Жалко, что нельзя было пристрелить его на месте…

В 1920 году в Париже я узнал, что Житомирский работал в качестве секретаря у министра Клемансо. Он был, как видно, правой рукой Клемансо в предательских делах против России.

В Россию!

Нечего говорить, как эмигранты рвались как можно скорее уехать в Россию. Но англо-французское правительство ставило массу преград, особенно противникам войны, — хотя открыто и не запрещало нам уезжать. Совершенно другое отношение со стороны правительства было к русским «патриотам». Их отправили в Россию в первую очередь.

Эмигрантский комитет старался отправить в первую очередь настоящих политических эмигрантов. Носились слухи, что союзники постараются потопить тот пароход, на котором поедут политические эмигранты, противники войны, «пораженцы». За две недели до моего от’езда немецкой подводной лодкой был потоплен небольшой пароход с эмигрантами. Этот случай еще более усилил наши подозрения. Мы имели основание предполагать, что это сделано было не немцами, а англичанами. Много эмигрантов оставалось в Париже из-за боязни очутиться, вместо России, на дне моря. Вскоре стало известно, что т. Ленин с другими товарищами хлопочут о переезде в Россию через Германию. Некоторым из нас посчастливилось пробраться к Ильичу в Швейцарию. Между ними был и Гриша Беленький.

Когда в эмигрантских кругах узнали, что т. Ленин и другие благополучно приехали в Россию через Германию, поднялся ужасный вой не только со стороны патриотов, в роде Алексинского и Авксентьева, но и со стороны меньшевиков-интернационалистов. Первые говорили, что большевики этим проездом через Германию доказали, что они, действительно, состоят агентами немецкого империализма, вторые считали такой переезд нетактичным, потому что, де, рабочий класс России этого не поймет и враги используют этот факт против революции. Наша секция считала, что товарищи, пробравшиеся в Россию через Германию, поступили очень разумно.

Французская полиция не хотела выпустить из Парижа т. Лозовского, хотя тогда он еще не был большевиком. Только после долгих хлопот со стороны французских социалистов ему разрешен был выезд.

В июне и мне, наконец, разрешили выехать в Россию с женой и ребенком. Почти все свои вещи я оставил в Париже и отправился пароходом в Лондон. Прибыв туда, я узнал от эмигрантов, что дня через два в Швецию отправляются 2 парохода, — один для мужчин, другой — для женщин и детей. Благодаря т. Чичерину, который был тогда секретарем комитета по отправке эмигрантов, мне удалось в тот же день выехать в один из английских портов, где нужно было ждать парохода. Когда я и другие товарищи прибыли туда, парохода еще не было, и нас всех поместили в бараках, чтобы произвести обыск. По очереди каждого из нас вызывали, раздевали (будь то женщина или мужчина — не разбирали), обыскивали, рассматривали на теле, нет ли какого-нибудь специального «знака». Затем нас загнали на пароходы, — мужчин на один, женщин на другой. Пароходы были не пассажирские, грязные и так набиты людьми, что негде было сидеть. Едва мы проехали некоторое расстояние, как нам начали раздавать спасательные пояса. Публика стала волноваться, так как узнала, что спасательных лодок, на случай несчастья, было недостаточно. С какой радостью увидели мы, наконец, берег Швеции и приближающиеся катера!

На пароходе с нами ехали не только политические эмигранты, но и русские пленные, бежавшие из Германии. Эти люди были ужасно озлоблены против немцев и всех тех, кто говорил о мире, они считали немецкими шпионами. По своей темноте и невежеству они плохо разбирались в политике. В Париже, благодаря влиянию «патриотов», которые материально поддерживали их и уверяли, что большевики — немецкие агенты, они буквально ненавидели большевиков. Когда мы высадились в Швеции, у нас уже было два лагеря: 1) пленные, руководимые «патриотами», и 2) большевики-интернационалисты.

Шведские власти встретили нас довольно хорошо. Для нас специально был сформирован поезд, и мы отправились дальше. В вагонах самочувствие у всех было удивительно хорошее: опасность миновала, недалеко была родная Россия. Я думал о том, как нас встретит в России новая власть. Неприятно действовали на настроение «патриоты», которые все время науськивали на нас пленных. Озлобление пленных против немцев было вполне естественно — они не могли забыть тех ужасов, которые ими были пережиты в плену, и питались надеждой отомстить за свои страдания. И господа патриоты очень умело использовали это настроение. Прислушиваясь к этой гнусной болтовне о немецких шпионах-большевиках и пр., я стоял у окошка и любовался развертывавшейся передо мной картиной июльской ночи. Это была одна из тех белых ночей севера, о которых я имел понятие только из книг. Окутанные белесоватой дымкой, стремительно пролетали передо мною и горы, и деревья, и луга, и озера. Картина была незабываемая — точно в сказке… Так я простоял до утра, не заметив его приближения. Доехав до Норвегии, после целого ряда формальностей, мы направились в Финляндию.

На границе,