в Финляндии, нас встретили самым возмутительным образом, обыскали, спрашивая, не большевики ли мы. Я никак не мог понять, почему на родине нас так плохо принимают, — нас, политических, всю жизнь свою отдавших на борьбу с самодержавием; почему офицеры и солдаты так грубо опрашивают нас, не имеем ли мы отношения к большевикам. Первые же попавшие нам в руки русские газеты об’яснили все. Мы прибыли 7–8 июля, т.-е. вскоре после известного восстания питерских рабочих с пред’явлением правительству требования о передаче власти Советам, когда травля большевиков во всех газетах была в полном разгаре. Не успел я просмотреть газеты, как услышал неподалеку шум и крик. Я побежал туда. Перед моими глазами предстала следующая картина: пленные, ехавшие с нами, вместе с пограничными солдатами набросились на наших товарищей, подозревая их в большевизме. Это сопровождалось ужасным криком женщин и плачем детей. По указанию пленных, некоторые из наших товарищей здесь же были арестованы.

Через два дня нас отправили в Питер. Многих из наших товарищей нехватало. В Питере, куда мы приехали ночью, нас встретили представители комитета помощи ссыльным и каторжанам, руководимого Верою Фигнер, и отправили по общежитиям. Я с женой и ребенком попал в общежитие, где жила М. Спиридонова. Там было несколько комнат с кроватями. Кормили нас недурно. Среди женщин было много только-что освобожденных с каторги, все они были нервны и, видимо, страдали туберкулезом. Каждое лицо носило печать долгого тюремного заключения. В этой среде я чувствовал себя удивительно хорошо. Хотя среди них было много наших принципиальных противников, но все-таки почти во всех вопросах революционной тактики они были с нами солидарны. Здесь можно было слышать, как члены партии соц.-революционеров клеймили свой ЦК. Спиридонова жила со своей подругой в одной из комнат и очень редко принимала участие в спорах. Она разделяла мнение большевиков о том, что вся власть должна быть передана Советам. Однажды она приняла участие в споре. Я увидел перед собой молодую русскую нигилистку — среднего роста, худенькую, с правильными чертами лица, очень просто одетую. Она не терпела возражений, и в этом сказывалась истеричность, — верный отпечаток каторги. При всем том, в ней было много искренности, подкупающей непосредственности.

В Питере я начал разыскивать своих товарищей. Почти все наши руководители были арестованы. Ильич и Зиновьев скрылись. Тогда я обратился к Луначарскому — мне хотелось узнать, нет ли у него связи с кем-либо из товарищей. Через несколько дней он обещал мне дать ответ, куда меня назначат работать. Мне хотелось работать в Одессе, где я всех знал и где меня хорошо знали рабочие. Об этом я и просил т. Луначарского. В назначенный день я пришел к нему, и он передал мне, что товарищи вполне одобряют мой от’езд в Одессу, где в работниках очень нуждаются.

Опять в Одессе

И вот я снова очутился в моем родном городе, где столько пережил. Каждый угол этого большого города был мне знаком. Я решил поступить на фабрику, чтобы не начинать партийной работы сверху, и устроился в крупной типографии «Одесских Новостей». Печатники знали, что я большевик. Союз печатников находился под влиянием меньшевиков. Во главе союза стоял меньшевик Коробков. Он пользовался влиянием, как недавно прибывший с каторги. С ним мы были когда-то хорошими друзьями, работали вместе в подполье. Не виделись мы с ним давно, и за это время отношения наши изменились. События сделали нас политическими врагами. Как хороший агитатор, Коробков пользовался большой популярностью среди рабочих Одессы. В то время он был членом президиума Совета рабочих и крестьянских депутатов, в котором большевиков было мало и руководящая роль принадлежала эсерам и меньшевикам.

Организации нашей партии тогда в Одессе почти не было, и наши товарищи об’единились с интернационалистами. И только потом, под давлением т.т. Воронского, Заславского и др., наши товарищи откололись от интернационалистов и организовали Комитет большевиков. Тов. Воронский пользовался в Одессе большой популярностью. Однако, настоящих, испытанных большевиков нехватало. К нам перешло много интернационалистов, которые страдали меньшевистской болезнью в отношении нашей тактики. Но постепенно работники к нам прибывали. Приехал крупный деятель Юдовский, и вскоре работа развернулась. Интересен один момент, показывающий, насколько комитет партии в своем большинстве не был выдержан. Когда я получил брошюру Ленина «К лозунгам», напечатанную в Кронштадте, комитет в своем большинстве отказался ее печатать, и мне ничего не оставалось другого, как напечатать ее на свои средства в типографии «Одесских Новостей». Только под влиянием приезжавших товарищей и пролетарских масс линия тактики комитета постепенно стала меняться.

Я быстро начал завоевывать влияние в союзе печатников и вскоре был выбран в Совет раб. депутатов, потом в исполком. Работать в то время было очень трудно. Приходилось бороться не только против эсеров и меньшевиков, но и с теми украинцами, которые играли двойственную, лицемерную роль. С одной стороны, они как-будто поддерживали нас, с другой — делали все возможное, чтобы нас использовать для шовинистических целей и всадить нам нож в спину (как это и было потом, когда эти господа очутились в петлюровских бандах). В то же время они шли об руку с нами почти по всем вопросам, касавшимся борьбы с меньшевиками. Некоторые из наших товарищей считали их даже большевиками.

Комитету нашей партии удалось завоевать отдел труда, я стал во главе его. Интересна была работа этого отдела. Все конфликты, — а их было множество, — которые возникали у рабочих с хозяевами, разбирались в отделе труда, а не в союзах. Об’ясняется это тем, что рабочие массы не доверяли союзам, так как во главе их стояли по преимуществу меньшевики. Только в отделе труда принимались решительные меры против зарвавшихся фабрикантов и отдельных хозяйчиков.

Вспоминается один интересный конфликт, происшедший между крупными богачом — французским подданным Брауном, который имел цветочные магазины и большие оранжереи — и его рабочими. Когда я стал заведующим отделом труда, работницы Брауна бастовали уже два месяца. Этот господин игнорировал не только союз, но и Совет рабочих депутатов. На предложение передать дело на решение третейского суда (отдел труда) Браун решительно отказался. Когда рабочие пришли ко мне и рассказали мне подробно о всех подвигах этого гражданина «великой республики», я послал ему официальное письмо с приглашением явиться в отдел. Письма он не принял, а товарища, принесшего его, выгнал. Тогда я решил принять более радикальные меры, не спрашивая санкции президиума, ибо знал, что меньшевики не пойдут со мной. Я пригласил к себе начальника Красной гвардии (если не ошибаюсь, т. Кангун), молодого, энергичного большевика, и