вручил ему ордер от имени Совета рабочих и крестьянских депутатов с полномочием арестовать Брауна и держать его под арестом до тех пор, пока не последует от меня согласие на его освобождение, а магазины его закрыть. Товарищ это поручение исполнил в тот же день, заключив Брауна в подвал, где была поставлена для него кровать с матрацем. В такой обстановке джентльмен-француз должен был, вероятно, почувствовать разницу между революционной Россией и Россией царской или республиканской Францией. Я думал, что, переночевав в этой обстановке ночь, он пойдет на уступки, и лично отправился к нему для переговоров. Я указал ему, насколько некрасиво со стороны культурного человека отказываться от третейского суда и плевать на все требования рабочих.

— Вы теперь получите свободу только тогда, — сказал я ему, — когда уплатите не только за время забастовки рабочих, но и за каждый проработанный ими год — месячное жалованье.

Так как у него были работницы, которые работали более 12 лет, то ему пришлось бы заплатить им жалованья больше, чем за целый год.

— Вся сумма, — сказал я ему, — составляет свыше 9.000 руб.

Он заявил, что никогда такой суммы не заплатит.

— Тогда вы будете сидеть, — спокойно сказал я ему.

— Только позвольте мне сидеть в лучших условиях, — попросил он.

— Нет, уж сидите в этих условиях, — ответил я, — в царских тюрьмах мы сидели в условиях, куда худших.

Через день в «Одесских Новостях» появилось извещение, что прокурор судебной палаты привлекает меня к суду за незаконные действия. Я в душе посмеялся над этим и решил, что француз все-таки будет у меня сидеть столько, сколько нужно. Каждый день к нему на свидание приходили одна за другой его многочисленные жены — то француженки, то англичанки. Свидания я разрешил. Однажды при обыске у одной из этих дам удалось отобрать записку Брауна, в которой он писал на французском языке, что необходимо войти со мной в переговоры и заплатить половину того, что я требую с него, иначе он чувствует, что захворает здесь. В то же время некоторые члены президиума настаивали на том, чтобы я его освободил. Однако, я заявил им решительно, что он будет освобожден лишь тогда, когда заплатит всю требуемую сумму, — тем более, что рабочие очень заинтересовались этим конфликтом и всецело поддерживали решительные меры с моей стороны.

После семидневного сидения Браун внес мне все деньги. Тогда я отдал распоряжение его освободить. Деньги были немедленно разделены между работницами и рабочими. От радости некоторые из них чуть не плакали, получив очень солидные суммы.

Влияние меньшевиков и эсеров ощущалось не только в Совете рабочих депутатов, но и в «Румчероде», т.-е. исполкоме армий Румынского фронта. Мы довольно успешно начали расширять наше влияние среди солдатских масс. Нам помогли события, развившиеся на этом фронте: румыны вместе с русскими генералами начали расправляться с нежелательными частями путем арестов, расстрелов, разоружения, конфискации с’естных припасов и пр. Такое отношение к нашим солдатам мы поспешили использовать и постепенно завоевали среди них доверие и авторитет.

Когда была получена первая телеграмма о падении временного правительства и переходе власти к Советам, рабочие массы и войсковые части встретили эту весть с большим энтузиазмом. Но власть в Одессе не могла перейти к Советам, так как там существовало тогда многовластие: 1) украинцы, 2) комиссар временного правительства, 3) Совет рабочих депутатов, 4) Румчерод, 5) матросы Черноморского флота и т. д., — одним словом, город пребывал в состоянии анархии. Меньшевики, эсеры, анархисты, умело этим пользовались. Разгорелась агитация против нового Советского правительства. На улицах, особенно в буржуазных кварталах — на Дерибасовской, Преображенской улицах, собирались толпы, и велась не только антисемитская агитация, но и под демократическим соусом — проповедь против самой революции.

Ярко запечатлелся у меня в памяти такой эпизод. Как-то вечером, выйдя из Воронцовского дворца, где помещался Совет, я остановился на углу Дерибасовской и Екатерининской улиц. Здесь происходил импровизированный митинг. Говорил один офицер, который доказывал, что Ленин и Троцкий — агенты немецкого штаба, что Россия погибнет, если большевики останутся у власти.

Кровь бросилась мне в голову, и я вне себя крикнул оратору:

— Вы лжете, милостивый государь!

Затем, не дожидаясь его ответа, я обратился к толпе и стал говорить о тех заслугах, которые имели т.т. Троцкий, Зиновьев и др. перед революцией, что у т. Ленина не только масса научных трудов, но и много лет тюрьмы и ссылки и пр.

Видя, что толпа сочувственно слушает меня, офицер задает мне вопрос:

— Скажите, вы служили в армии?

— Нет, — говорю я, — когда вы были царским офицером, я, как и десятки тысяч других революционеров, сидел по тюрьмам, а вы вместе с другими золотопогонниками преподносили нам розги.

Офицер, вероятно, ожидал, что разоренная толпа бросится на меня, но этого не случилось, — и он поспешил скрыться.

Этот случай показал мне, насколько было важно, чтобы коммунисты принимали участие в уличных дискуссиях, несмотря на риск подвергнуться избиению со стороны темных элементов.

Наше влияние в среде пролетарских масс настолько уже выросло, что во время перевыборов в Совет мы и левые эсеры получили абсолютное большинство голосов.

Вскоре началась ожесточенная борьба с гайдамаками-украинцами. Эта борьба постепенно начала выливаться в вооруженные столкновения на улицах. Красная гвардия была очень и очень слаба. Опытных руководителей было мало. В первый же день выступления погибли лучшие из наших товарищей, как Кангун с братом и другие. Гайдамаки варварски расправлялись с нашими пленными. Бои не давали реальных результатов ни той, ни другой стороне; улицы переходили из рук в руки, при чем, как всегда в таких случаях, много было посторонних жертв.

Измученные этой междуусобицей, горожане обратились к воюющим с просьбой о прекращении военных действий. Была составлена комиссия, которая выработала соглашение. Затем совместно был организован Революционный комитет, и вооруженные стычки на улицах прекратились. В конце же концов все осталось попрежнему. Вся власть не была в руках Советов, и продолжалась та же двойственная игра с той и другой стороны. Каждая сторона готовилась к новым выступлениям, хотя внешне все как-будто опять миролюбиво взялись за работу.

В большевистском Питере

Приближался III с’езд Советов. Мы посылали на с’езд депутатов от 125.000 рабочих. Из этих пяти были — 3 коммуниста, 1 левый эсер, 1 интернационалист. От коммунистов были — Воронский, я и еще один (фамилию забыл). От левых эсеров — Фишман; от Румчерода тоже приехало несколько делегатов, большинство — большевики.

Дорога была очень опасная, так как Киев и другие города были в руках гайдамаков. С нами в Питер