Вскоре уехал от нас и т. Каменев, и секция наша осталась без лидера. Мы знали, что Ильич, Зиновьев и весь ЦК перебрались ближе к России, чтобы лучше руководить работой.

Помнится, в начале 1914 года мы получили известие, что депутат Государственной Думы Малиновский, лидер фракции большевиков (оказавшийся потом провокатором), приезжает к нам вместе с Ильичем для доклада. Доклад происходил открыто в большом зале. Малиновский дельно критиковал депутатов-меньшевиков, во главе которых стоял тогда Чхеидзе. Большинство собравшихся было настроено против большевиков, а потому его часто прерывали. Выступавших против Малиновского оказалось очень много. Когда Малиновский взял слово для ответа оппонентам, в публике раздались крики: «Ленина, Ленина!». Ленин в это время был тут и сидел в первом ряду вместе с другими товарищами. Больше 1/4 часа продолжались эти крики, но Ленин не двигался с места и не выступил.

На следующий день было устроено закрытое совещание с некоторыми отдельными товарищами, среди которых были Малиновский, Гопнер (Наташа), Гриша Беленький, Николай Васильевич Кузнецов и др. Малиновский сделал доклад о положении партийной работы в Питере и о работе ЦК в России вообще. Очень хорошо помню его рябое, отталкивающее лицо. Весь его доклад мне определенно не понравился, о чем я и говорил Наташе, идя с ней потом домой. Позднее, когда Малиновский вдруг сложил свои депутатские полномочия, со стороны меньшевиков раздались обвинения его в провокаторстве. Я в душе был почему-то уверен, что они нравы, но выступал, как и другие, в защиту его, так как думал, что эти нападки, не подтверждаемые данными, нужны были меньшевикам для того, чтобы дискредитировать нашу партию.

В это время я уже работал не в кооперативе, а у себя дома, самостоятельно изготовляя художественные переплеты, которые не требовали много сил и давали хороший заработок. Я интересовался тогда французским рабочим движением, посещал митинги и собрания. Из того, что я видел и слышал, мне было ясно, как невелико было влияние в рабочей среде социалистической партии и синдикалистов, которые руководили профессиональным движением Франции.

Редко приходилось встречать рабочего или работницу, читающих социалистические газеты.

Особенно бросалась в глаза слабость влияния синдикалистов и партии в день 1 мая. Громовые статьи и листовка, вышедшие накануне этого дня, призывали рабочих к всеобщей забастовке, к солидарности с мировым пролетариатом. Казалось, день 1 мая неминуемо ознаменуется забастовками, грандиозными демонстрациями. Но наступил день пролетарского праздника — и почти все фабрики работали.

Ярко помню один момент из жизни в Париже, связанный с приездом Плеханова и его докладом «Об искусстве». Я еще не видел Плеханова, а потому с большим удовольствием пошел на его доклад. Во время доклада я стал совсем близко к трибуне и мысленно сравнивал докладчика с Лениным, в каждом жесте которого чувствовалось прямое отражение русской действительности; каждое слово его дышало русской простотой. Плеханов же по внешнему виду был похож на французского банкира. Он был хорошо одет. По его речи можно было подумать, что это говорит не русский, а иностранец на русском языке, — в каждом его жесте и манере держаться сквозило влияние европейской цивилизации. Весь его доклад был дельно и в то же время красиво построен. По окончании доклада все с большим вниманием слушали возражения Луначарского, как знатока этого вопроса. Возражения его были очень осторожны и вежливы, ибо он считался учеником Плеханова. Плеханов в своем заключительном слове очень грубо и резко ответил Луначарскому. Его заключительное слово можно было принять скорее за отклик на задетое самолюбие, чем за ответ по существу затронутого вопроса. Я ушел с собрания разочарованным. Я очень любил читать книги Плеханова, но его выступление против Луначарского не было достойно вождя русской марксистской школы. Когда Ильич выступал против своих противников, он, возможно, бывал еще более резок, чем Плеханов, но всегда имел в виду дело и революцию, а не личность. У Плеханова, наоборот, чувствовалось, что «раз я, Плеханов, говорю так, не смей возражать мне».

Мировая война

До об’явления войны 1914 года жизнь наша шла спокойно и ровно: устраивались концерты в пользу тех или иных революционных организаций, доклады или дискуссии по различным вопросам и т. п. Когда была об’явлена война, в жизни нашей эмиграции, в частности, и моей, наступил резкий перелом. Как только стало известно, что мировая бойня неизбежна, эмиграция заволновалась. Почти ежедневно устраивались собрания, на которых дебатировался вопрос о той позиции, какую мы, русские, должны занять во время войны. Ни у одного из наших товарищей не было мысли о возможности измены со стороны французской партии и всего II Интернационала делу международной солидарности рабочего класса. Была об’явлена мобилизация, начались патриотические демонстрации с лозунгами «в Берлин». Вскоре вождь французской социалистической партии Жорес пал от руки агента французско-русского правительства.

Перед об’явлением войны Густав Эрве, впоследствии шовинист, а также сотрудники многих левых изданий печатали статьи против войны с подробным описанием всех ужасов и бедствий, которые она повлечет за собой.

Но как только была об’явлена мобилизация и убит Жорес, партия созвала всех членов, и секретарь ЦК Дюбрейль провозгласил лозунг «защиты отечества», «долга перед родиной». Речь его ярко показала, насколько эти люди не имели ничего общего с пролетариатом. В 24 часа они позорно изменили ему, когда нужно было решительно действовать против всей буржуазии.

Париж из живого, веселого города стал мрачным. Люди сразу изменились. Не было, кажется, ни одного мужчины (кроме стариков и калек), которого бы не забрали на фронт. Консьержки с презрением открыто бранили тех, кто не пошел в армию, — а это касалось, главным образом, наших политических эмигрантов. Буквально нельзя было пройти и десяти шагов, чтобы не быть остановленным женами мобилизованных, задававших один и тот же вопрос:

— Почему вы, русские, — из-за которых французские рабочие сейчас дерутся, — не поступаете в армию? Наши мужья ушли…

Разумеется, эти простые женщины не могли понять той душевной драмы, которую переживал каждый из нас: с одной стороны — французская партия, которая призывала своих членов итти защищать «отечество» и республику, и немецкая социал-демократия, вотировавшая военные кредиты; с другой — вождь русского марксизма Плеханов, бывший в то время в Париже и открыто призывавший русских революционеров итти в армию и защищать цивилизацию от «немецких варваров», и, наконец, отсутствие среди большевиков кого-либо из руководителей, пользовавшегося авторитетом. Эмиграция разделилась на два лагеря. Одни говорили, что эта война буржуазная, что мы должны продолжать бороться против нее всеми силами. Другая часть повторяла то, что