еще один сильный удар. Если бы он держал лопату ребром, то размозжил бы мне череп. Я задыхался от боли и ярости. Я знал этого капо, знал, что ему нравится убивать заключенных. Часто на входе в лагерь он с гордостью объявлял эсэсовцам, считавшим входящих и выходящих: «Девяносто восемь плюс два» – это означало, что двое погибли на работе, потому что он сам убил этих несчастных парней, которые работали на пределе своих сил. Тот капо был арийским поляком, которого все боялись. Когда он поднял лопату, чтобы ударить меня в третий раз, я чудом увернулся и убежал. Если бы я упал, он бы точно меня прикончил.

В тот день я плакал. Я никогда не плакал в зондеркоманде, но именно в тот момент весь мой гнев вырвался наружу. Я плакал не от боли или грусти (как после войны, когда впервые увидел сестру), а от гнева, горечи, отчаяния…

Сколько вы проработали в Мельке?

Точно не знаю, но в какой-то момент нас перевели в другой подлагерь Маутхаузена – Эбензее. Выбрали двести или триста человек. К счастью, небольшая группа, которую мы сформировали, не распалась.

Поезд привез нас к подножию холма. Лагерь находился на его вершине. Бараки напоминали те, что были в Биркенау, с двухъярусными нарами. Нас было так много, что спать приходилось по двое на нарах. Двигаться было трудно, настолько узкими они были. Чаще всего мы даже не знали, с кем рядом спим. В бараке уже было много французов – как правило, неевреев, – а также русских. Я оказался в постели с больным русским, который кашлял всю ночь. Из-за него я и сам сильно заболел, когда произошло освобождение.

Вы не разговаривали друг с другом?

Мы немного говорили, но никто этого не хотел. Мы возвращались в барак после изнурительного рабочего дня, в голове пусто, и нам нечего было друг другу сказать. Среди нас нашлось несколько интеллектуалов. Но мы, рабочая сила, уже давно потеряли свое достоинство.

Как и в Мельке, работа заключалась в рытье штолен в горах. Только копали мы не землю, а камень, и в местных штольнях было гораздо более сыро, чем в Мельке. Что бы мы ни делали, тут же промокали насквозь. Высушиться не было никакой возможности. Мы возвращались в лагерь и ложились спать в промокшей одежде, не имея возможности ее снять. Мне повезло, и я проработал в каменоломнях всего около десяти дней. Позже американцы разбомбили железнодорожную станцию Эбензее, и приоритетной задачей стало использовать заключенных для восстановления путей.

Каждый день нам приходилось идти пешком до станции, затем на маленьком поезде добираться до места, где разбомбили пути, а оттуда идти еще километр до взорванной станции. По дороге мы проходили мимо рапсового поля. Все пленные старались нарвать как можно больше. Мы бы ели траву, если бы могли ее найти… Но вскоре на пути встали охранники и запретили нам приближаться к полю. Однажды мы наткнулись на пожилую австрийскую крестьянку, которая стирала одежду в кормушке для животных. Все заключенные, проходя мимо нее, просили у нее воды. Она набрала ведро воды и поставила его на обочине дороги, чтобы мы могли пить, проходя мимо. Но немцы запретили нам это делать. Они били старуху прикладами винтовок, когда она пыталась нам помочь.

Прибыв на место бомбежки, мы должны были разгребать завалы. При большом везении находили среди обломков кусок сигареты или другой предмет, который по возможности пытались забрать с собой в лагерь. Там, в одном из бараков, рядом с уборными, организовалось место для обмена, где можно было заняться «бизнесом». Те, кто не работал, без проблем могли туда попасть. Что касается нас, то мы могли прийти туда вечером, до наступления комендантского часа. Когда удавалось, я пытался получить лишний кусок хлеба в обмен на окурок. Русские очень любили все, что можно было выкурить. Однажды ко мне подошел русский и предложил «олей» – то есть масло – в обмен на мои сигареты. Я знал, что русские готовы отдать что угодно, лишь бы покурить, но обзавестись маслом в лагере было немыслимо. Жестом он показал, чтобы я подождал. Мне было интересно, в чем он принесет масло, ведь ни бутылок, не мешков не раздобыть. Наконец, русский принес его в масляной лампе, которую использовали для освещения галерей. Масло, которое он показал, было черным и отвратительным. Он попытался продать мне его, выдавая за оливковое, с витаминами, хотя это было явно моторное масло. «А ты выпей сам!» – предложил ему я. Возможно, некоторые люди и пили это масло, подобно тому, как некоторые иногда ели беловатую кремообразную массу, попадавшуюся в кусках кардиффского угля. Наверняка тем самым они уничтожали свои желудки.

Нашим капо был немец, маленький и особенно жестокий. Однажды, раздавая суп, он начал бить всех без разбора безо всякой причины. Одного из моих друзей, Йозефа Мано (двоюродного брата моего зятя), он бил очень сильно, особенно по голове. Череп Йозефа был практически раздроблен, и никто бы не подумал, что он сможет выжить после такой травмы. Но он выжил.

Мы обычно держались в одной группе с его семьей, потому что это делало нас немного сильнее. В одиночку легко стать жертвой. Именно это однажды чуть не случилось со мной. Все произошло незадолго до освобождения. Капо раздали нам больше хлеба, чем обычно. Мы должны были сформировать группы по шесть человек, и каждая получала большой кусок хлеба в форме кирпича. Когда я был со своим зятем или другими людьми, которых хорошо знал, это не было проблемой: мы делили хлеб поровну. Но однажды я против своей воли оказался в группе с пятью русскими, включая больного, который делил со мной койку. Я быстро понял, что они договорились между собой меня обдурить. Обычно каждому присваивали номер. Один из мужчин, закрыв глаза, определял, какой кусок достанется каждому номеру. Такая система обеспечивала справедливость и позволяла избежать драк из-за каждого куска. Но в тот раз русские потребовали, чтобы я был единственным, кто отвернется. Когда осталось только два куска, один для меня, а другой для того, с кем я делил койку, я отказался отворачиваться и сказал ему, чтобы русский выбрал кусок, который ему нравится. Они настаивали, чтобы я отвернулся. Я вновь отказался и предложил забрать кусок, который показался мне бо`льшим. Я понял, что, как только отвернусь, они заберут оба куска хлеба. Ситуация складывалась для меня не лучшим образом, поскольку все пятеро настроились против меня. Они наверняка решили поделить мой кусок.