Шрифт:
Закладка:
– Знаете, – говорят, – мы уж было собрались уезжать, как нас догнали на полпути к машине… и такого наговорили, что мы… решили к вам получше присмотреться…
– Кто, – спрашиваю, – догнал?
– А вы сами как полагаете?
Ловушка! Нутром чую, ловушка.
– Ну не знаю, – говорю. – Врагов у меня нет…
– А друзья?
– Друзей у меня – сколько угодно.
– То-то, – говорит доктор, – друг вам и удружил.
– Врут, – шепчет мне голос, – врут. Я им твердил, что ты совершенно нормален.
«Первый раз в жизни, – думаю, – не заложил».
– А вот у меня, – говорю доктору, – совершенно иные сведения. Он вас убеждал, что я нахожусь в здравом уме и трезвой памяти.
– А вы, – спрашивает, – откуда это знаете?
– Он сам, – говорю, – мне только что сообщил.
– Ах, он сам…
И переглядываются между собой. Так кому мне верить – им или ему? Что он на самом-то деле наплел медикам?
– А что, – спрашиваю, – вам он что-то иное говорил?
– Да нет, – говорят, – убеждал, что вы нормальны.
– Он прав. Так в чем проблема-то?
– Проблема, – говорит доктор, – в вас лично. Вы что же, в самом деле полагаете, что кто-то незримый может достоверно оценивать состояние вашей психики и сообщать о нем нам?
– Но он же сообщил!
– Сообщил. И, по-видимому, в общих чертах верно… Это-то и настораживает! В первый раз сталкиваюсь с таким ярким случаем расщепления личности.
Одним словом, набросились они на меня, скрутили, запихнули в карету и отвезли в психушку. И что бы вы думали? Он и тут принялся на меня доносить. Я узнал об этом совершенно случайно, когда доктор как бы случайно, исподволь, завел со мной разговор о внутренних голосах.
– И что же, – спрашивает, – вы его слышите?
– А кто ж его не слышит?
Доктор говорит:
– Вот я, например.
– Значит, – говорю, – у вас, видимо, частично блокирован слуховой канал восприятия… И внутренние диалоги протекают бессознательно.
Он обиделся:
– Как это блокирован?! Ваш-то внутренний голос я слышу. И он мне о вас порассказал немало любопытного…
Сказал он это и осекся. Но уж поздно – выболтал по запальчивости то, чего мне знать не следовало. А я на ус себе намотал. Ушел доктор, а я свой внутренний голос на допрос вызвал.
– Ну что, – спрашиваю, – иуда, ты и здесь опять за свое?
Молчит.
– Нет, – говорю, – объясни, зачем ты это творишь. Совесть-то у тебя есть?
Он потупился.
– Я, – шепчет, – хотел как лучше…
– Странные, – говорю, – у тебя представления. В органы стучать – это и есть, по-твоему, «как лучше»?
– Я не стучал.
– Что ж делал-то?
– Я им про тебя только хорошее рассказывал.
– Как же! – говорю. – Так я тебе и поверил.
– А что было рассказывать плохого, если ты ничего плохого не делал и не думал… Ни противозаконного, ни недозволенного.
– Коли я такой хороший, зачем же ты на меня стучал?
– Понимаешь, – говорит, – я опасался, что тебя в чем-нибудь нехорошем заподозрят… Вот и старался рассказать, чтобы они сами убедились.
– А они что?
– А они не верили: «Не может быть, дескать, чтобы совсем никаких недозволенных мыслей не было». – «Нет, – уверяю, – никаких». – «Ну вы все-таки за ним получше следите, – говорят, – и если что, тут же нам сообщите».
– Ну а ты?
– Я в следующий раз приду и опять докладываю: «Ничего недозволенного не совершал и даже не думал». – «Ну хорошо, – говорят, – следите дальше». Никак не мог их убедить…
– Ну а здесь, – спрашиваю, – в психушке этой? Здесь-то зачем?
Хотел он было ответить.
– Да ведь и здесь то же самое… – начал.
Но тут входит доктор с санитарами.
– Ага, – доктор говорит. – Опять с внутренним голосом разговариваете.
– Да нет, это я так… Песенку напеваю.
– Ах, песенку… Понятно. Дайте-ка сюда вашу ручку.
Я ручку не даю, бьюсь изо всех сил, но они навалились, скрутили и укол в руку всадили. Я чувствую: сознание уплывает и словно захлестывает меня какая-то темная вода. Будто бы я тону и только слышу, как сквозь толщу до меня доносится едва слышный голос:
– Что вы делаете?! Не троньте его! Он абсолютно нормален! Прекратите…
Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания. Прихожу в себя. В голове полная пустота, темнота, холод.
– Эй, – зову, – ты где?
Мертвое молчание.
– Послушай, – говорю, – если ты обиделся, то прости меня… Давай поговорим…
В черепной коробке только гулкое эхо гуляет, как в Колонном зале. Разве что только свежей побелкой не пахнет. И я понимаю, что больше никогда его не услышу. Загубили его доктора. Отравили. Смешно, а ведь мне жалко его стало. Хоть и подлый, а все-таки мой собственный.
Ну вот, думаю, теперь такое еретичество измыслю, что чертям станет тошно. Набрал побольше воздуха, зажмурился… и ни в какую. Пустота в голове.
Родительская косточка
– Видишь его? – спросила знахарка.
Аркадий Захарович всмотрелся в мутное зеркало.
– Нет, не вижу.
– Да ты нагнись чуток, – посоветовала знахарка. – Ниже, еще ниже. Он на спине у тебя сидит… Ну как, различаешь?
Аркадий Захарович согнулся и отшагнул назад. Теперь в центральной секции высокого трельяжа отразилась почти вся бедно обставленная комната, посреди которой стоял бедно одетый человек средних лет с мучнисто-бледным лицом и, сгорбившись, смотрел на Аркадия Захаровича. Это был он сам. Вернее, его отражение… Никого больше Аркадий Захарович в зеркале не приметил и перевел взгляд на знахарку.
Та пристроилась слева от трельяжа, наблюдая за пациентом.
– Углядел? Вот он самый Жущер и есть…
Аркадий Захарович, чтоб не обижать старуху, пробормотал:
– Милая зверушка.
Однако знахарка обиделась.
– Ишь ты, милая… Гляди, зубы-то, зубы какие…
Она осторожно протянула руку и поводила ладонью в воздухе – в полуметре над плечами Аркадия Захаровича. До невидимого существа она, судя по всему, не дотрагивалась.
– Вы, кажется, и сами немного его опасаетесь, – заметил Аркадий Захарович.
– А чего бояться? Твой недуг, не мой. Тебя-то враз сглодает, а мне безвреден.
Старуха опустила ладонь немного пониже. С незримой тварью она обращалась, словно змеелов с ядовитой змеей, без страха, но с осмотрительностью. Держалась расслабленно, даже небрежно и вдруг резко отдернула руку – притом настолько убедительно, что Аркадий Захарович, который ни в какого Жущера, разумеется, не верил, неожиданно для себя спросил:
– Что?! Цапнул?
– Где ему! Я ведь тоже не зевала…
– А говорите, для вас безвреден.
– Неприятно… Клыком зацепит – крапивница может пойти…
– А вот я, знаете ли, никого не вижу, – признался Аркадий Захарович.
– Так вот ты почему эдак-то спокоен… Жущера еще не узрел. Ладно, я тебя научу, как смотреть. Глаза не таращи, гляди как бы искоса, словно бы в дальний угол…
Аркадий Захарович терпеть не мог, когда его учили, однако за последние полгода привык выполнять любые распоряжения лекарей, а потому перестал напрягать глаза, расфокусировал взгляд, и тут ему почудилось, что над спиной его согбенного отражения в глубине зеркала сгустилась на мгновение неясная тень. «Быть не может», – мысленно встряхнулся он, и тень сразу же пропала.
– Уверился? – ворчливо осведомилась знахарка. – Ну что, мил он, твой недуг, а?
Аркадий Захарович пожал плечами.
– Немил, – уточнила старуха. – То-то же. А ведь откуда все болезни идут? От обиды да от страха… Жущер, он от обиды зарождается. На кого-то обижен ты сильно.
– А как тут не обидеться, – сказал Аркадий Захарович. – Вы посмотрите, какая жизнь вокруг, что с нами сделали, во что мы все превратились…
– Так-то оно, может, и так, да только ты и сам свою жизнь не украсил. Жущера вон на себя накликал.
Знахарка помолчала.
– Ну да ладно… Родители-то живы?
Аркадий Захарович покачал головой:
– Нет.
– У дедов, значит, гостят… А детки?
– Двое.
– Вот и хорошо. Стало быть, все, что требуется, у тебя есть…
– Простите, – сказал Аркадий Захарович. – Я, видимо, неясно выразился. Родителей у меня нет.
– Нет? Это как же?! А ты откуда произошел?
– Я имею в виду, в живых нет.
Знахарка усмехнулась:
– Были б живы, я тебя лечить бы не стала.
Аркадий Захарович покривился.
– Лечение мое от дедов дается, – сказала знахарка. – Другого не знаю.
Аркадий Захарович тоскливо вздохнул. Это было именно то, чего он опасался, когда противился уговорам сестры сходить к «известной на всю Россию бабушке Степании». Как он не любил это – дремучее, темное, многозначительное…
– И какова же ваша специализация? – спросил он устало, превозмогая навалившуюся
