– Знаете, – говорят, – мы уж было собрались уезжать, как нас догнали на полпути к машине… и такого наговорили, что мы… решили к вам получше присмотреться…

– Кто, – спрашиваю, – догнал?

– А вы сами как полагаете?

Ловушка! Нутром чую, ловушка.

– Ну не знаю, – говорю. – Врагов у меня нет…

– А друзья?

– Друзей у меня – сколько угодно.

– То-то, – говорит доктор, – друг вам и удружил.

– Врут, – шепчет мне голос, – врут. Я им твердил, что ты совершенно нормален.

«Первый раз в жизни, – думаю, – не заложил».

– А вот у меня, – говорю доктору, – совершенно иные сведения. Он вас убеждал, что я нахожусь в здравом уме и трезвой памяти.

– А вы, – спрашивает, – откуда это знаете?

– Он сам, – говорю, – мне только что сообщил.

– Ах, он сам…

И переглядываются между собой. Так кому мне верить – им или ему? Что он на самом-то деле наплел медикам?

– А что, – спрашиваю, – вам он что-то иное говорил?

– Да нет, – говорят, – убеждал, что вы нормальны.

– Он прав. Так в чем проблема-то?

– Проблема, – говорит доктор, – в вас лично. Вы что же, в самом деле полагаете, что кто-то незримый может достоверно оценивать состояние вашей психики и сообщать о нем нам?

– Но он же сообщил!

– Сообщил. И, по-видимому, в общих чертах верно… Это-то и настораживает! В первый раз сталкиваюсь с таким ярким случаем расщепления личности.

Одним словом, набросились они на меня, скрутили, запихнули в карету и отвезли в психушку. И что бы вы думали? Он и тут принялся на меня доносить. Я узнал об этом совершенно случайно, когда доктор как бы случайно, исподволь, завел со мной разговор о внутренних голосах.

– И что же, – спрашивает, – вы его слышите?

– А кто ж его не слышит?

Доктор говорит:

– Вот я, например.

– Значит, – говорю, – у вас, видимо, частично блокирован слуховой канал восприятия… И внутренние диалоги протекают бессознательно.

Он обиделся:

– Как это блокирован?! Ваш-то внутренний голос я слышу. И он мне о вас порассказал немало любопытного…

Сказал он это и осекся. Но уж поздно – выболтал по запальчивости то, чего мне знать не следовало. А я на ус себе намотал. Ушел доктор, а я свой внутренний голос на допрос вызвал.

– Ну что, – спрашиваю, – иуда, ты и здесь опять за свое?

Молчит.

– Нет, – говорю, – объясни, зачем ты это творишь. Совесть-то у тебя есть?

Он потупился.

– Я, – шепчет, – хотел как лучше…

– Странные, – говорю, – у тебя представления. В органы стучать – это и есть, по-твоему, «как лучше»?

– Я не стучал.

– Что ж делал-то?

– Я им про тебя только хорошее рассказывал.

– Как же! – говорю. – Так я тебе и поверил.

– А что было рассказывать плохого, если ты ничего плохого не делал и не думал… Ни противозаконного, ни недозволенного.

– Коли я такой хороший, зачем же ты на меня стучал?

– Понимаешь, – говорит, – я опасался, что тебя в чем-нибудь нехорошем заподозрят… Вот и старался рассказать, чтобы они сами убедились.

– А они что?

– А они не верили: «Не может быть, дескать, чтобы совсем никаких недозволенных мыслей не было». – «Нет, – уверяю, – никаких». – «Ну вы все-таки за ним получше следите, – говорят, – и если что, тут же нам сообщите».

– Ну а ты?

– Я в следующий раз приду и опять докладываю: «Ничего недозволенного не совершал и даже не думал». – «Ну хорошо, – говорят, – следите дальше». Никак не мог их убедить…

– Ну а здесь, – спрашиваю, – в психушке этой? Здесь-то зачем?

Хотел он было ответить.

– Да ведь и здесь то же самое… – начал.

Но тут входит доктор с санитарами.

– Ага, – доктор говорит. – Опять с внутренним голосом разговариваете.

– Да нет, это я так… Песенку напеваю.

– Ах, песенку… Понятно. Дайте-ка сюда вашу ручку.

Я ручку не даю, бьюсь изо всех сил, но они навалились, скрутили и укол в руку всадили. Я чувствую: сознание уплывает и словно захлестывает меня какая-то темная вода. Будто бы я тону и только слышу, как сквозь толщу до меня доносится едва слышный голос:

– Что вы делаете?! Не троньте его! Он абсолютно нормален! Прекратите…

Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания. Прихожу в себя. В голове полная пустота, темнота, холод.

– Эй, – зову, – ты где?

Мертвое молчание.

– Послушай, – говорю, – если ты обиделся, то прости меня… Давай поговорим…

В черепной коробке только гулкое эхо гуляет, как в Колонном зале. Разве что только свежей побелкой не пахнет. И я понимаю, что больше никогда его не услышу. Загубили его доктора. Отравили. Смешно, а ведь мне жалко его стало. Хоть и подлый, а все-таки мой собственный.

Ну вот, думаю, теперь такое еретичество измыслю, что чертям станет тошно. Набрал побольше воздуха, зажмурился… и ни в какую. Пустота в голове.

Родительская косточка

– Видишь его? – спросила знахарка.

Аркадий Захарович всмотрелся в мутное зеркало.

– Нет, не вижу.

– Да ты нагнись чуток, – посоветовала знахарка. – Ниже, еще ниже. Он на спине у тебя сидит… Ну как, различаешь?

Аркадий Захарович согнулся и отшагнул назад. Теперь в центральной секции высокого трельяжа отразилась почти вся бедно обставленная комната, посреди которой стоял бедно одетый человек средних лет с мучнисто-бледным лицом и, сгорбившись, смотрел на Аркадия Захаровича. Это был он сам. Вернее, его отражение… Никого больше Аркадий Захарович в зеркале не приметил и перевел взгляд на знахарку.

Та пристроилась слева от трельяжа, наблюдая за пациентом.

– Углядел? Вот он самый Жущер и есть…

Аркадий Захарович, чтоб не обижать старуху, пробормотал:

– Милая зверушка.

Однако знахарка обиделась.

– Ишь ты, милая… Гляди, зубы-то, зубы какие…

Она осторожно протянула руку и поводила ладонью в воздухе – в полуметре над плечами Аркадия Захаровича. До невидимого существа она, судя по всему, не дотрагивалась.

– Вы, кажется, и сами немного его опасаетесь, – заметил Аркадий Захарович.

– А чего бояться? Твой недуг, не мой. Тебя-то враз сглодает, а мне безвреден.

Старуха опустила ладонь немного пониже. С незримой тварью она обращалась, словно змеелов с ядовитой змеей, без страха, но с осмотрительностью. Держалась расслабленно, даже небрежно и вдруг резко отдернула руку – притом настолько убедительно, что Аркадий Захарович, который ни в какого Жущера, разумеется, не верил, неожиданно для себя спросил:

– Что?! Цапнул?

– Где ему! Я ведь тоже не зевала…

– А говорите, для вас безвреден.

– Неприятно… Клыком зацепит – крапивница может пойти…

– А вот я, знаете ли, никого не вижу, – признался Аркадий Захарович.

– Так вот ты почему эдак-то спокоен… Жущера еще не узрел. Ладно, я тебя научу, как смотреть. Глаза не таращи, гляди как бы искоса, словно бы в дальний угол…

Аркадий Захарович терпеть не мог, когда его учили, однако за последние полгода привык выполнять любые распоряжения лекарей, а потому перестал напрягать глаза, расфокусировал взгляд, и тут ему почудилось, что над спиной его согбенного отражения в глубине зеркала сгустилась на мгновение неясная тень. «Быть не может», – мысленно встряхнулся он, и тень сразу же пропала.

– Уверился? – ворчливо осведомилась знахарка. – Ну что, мил он, твой недуг, а?

Аркадий Захарович пожал плечами.

– Немил, – уточнила старуха. – То-то же. А ведь откуда все болезни идут? От обиды да от страха… Жущер, он от обиды зарождается. На кого-то обижен ты сильно.

– А как тут не обидеться, – сказал Аркадий Захарович. – Вы посмотрите, какая жизнь вокруг, что с нами сделали, во что мы все превратились…

– Так-то оно, может, и так, да только ты и сам свою жизнь не украсил. Жущера вон на себя накликал.

Знахарка помолчала.

– Ну да ладно… Родители-то живы?

Аркадий Захарович покачал головой:

– Нет.

– У дедов, значит, гостят… А детки?

– Двое.

– Вот и хорошо. Стало быть, все, что требуется, у тебя есть…

– Простите, – сказал Аркадий Захарович. – Я, видимо, неясно выразился. Родителей у меня нет.

– Нет? Это как же?! А ты откуда произошел?

– Я имею в виду, в живых нет.

Знахарка усмехнулась:

– Были б живы, я тебя лечить бы не стала.

Аркадий Захарович покривился.

– Лечение мое от дедов дается, – сказала знахарка. – Другого не знаю.

Аркадий Захарович тоскливо вздохнул. Это было именно то, чего он опасался, когда противился уговорам сестры сходить к «известной на всю Россию бабушке Степании». Как он не любил это – дремучее, темное, многозначительное…

– И какова же ваша специализация? – спросил он устало, превозмогая навалившуюся